Главная » Отношения » Краткое содержание повесть о жизни гардемарин. Гардемарины - это не только герои культового фильма. III. Стадия рефлексии

Краткое содержание повесть о жизни гардемарин. Гардемарины - это не только герои культового фильма. III. Стадия рефлексии

Судьбы XX века

"Я один из тех, кто видел комету Галлея дважды, - говорил он в кругу друзей, - и xopoшo ее запомнил средь звездного 1914 года, когда глазел на небо с площади перед таможней в Кронштадте. Было много разговоров, но не только о том, что комета своим хвостом сметет с Земли все живое, сколько о плохом предзнаменовании, скорее всего - к войне. Говорили, что следующий ее визит - через 76 лет, но это казалось настолько далеким, что и не думалось о встрече. В 1990 году комета Галлея прошла сравнительно близко от Земли, всего в 22,5 миллиона километров".

Недавно я побывал с очередным визитом у дочери последнего гардемарина Российского флота Бориса Борисовича Лобач-Жученко (на фото) , Таисии Борисовны Горяевой.

Старый моряк четыре года не дожил до своего 100-летия к большой скорби близких друзей-моряков и тех знакомых, кто за глаза называл Бориса Борисовича для краткости, но с любовью "Бе-Бе".

Потомственный дворянин, потомок знатного украинского рода, известный историк и ученый эту дружескую фамильярность воспринимал снисходительно и с явным удовольствием, посмеиваясь, вспоминал, что правнучка звала его "Бебешка", и это было самое первое слово, с которого она выучилась говорить.

С дочерью мы принялись рассматривать фотографии почти столетней давности (где оказались неизвестные снимки Амундсена, Нобиле), альбомы и столь же "древние" письма-раритеты с четким штемпелем "ПОРТ-АРТУР", датируемые 1900-1903 гг.

#comm#Потомственный моряк Борис Борисович Лобач–Жученко родился 17 ноября 1899 года. При нынешней средней продолжительности жизни мужского населения страны, равной 54 годам, его земная жизнь кажется "мафусаиловым веком". #/comm#

В последние годы Борис Борисович много размышлял о прожитой жизни, писал воспоминания, учебные пособия по теории и практике парусного флота, организации и судейству парусных соревнований. На этих книгах выросло не одно поколение яхтсменов. На Балтике он организовал Яхт-клуб ВМФ, поскольку всю жизнь был привержен к "парусу" и каждое лето совершал поход на яхтах (в 1924 году был первым победителем чемпионата СССР). На веслах и под парусом он начал ходить, еще будучи мальчишкой. Об этом времени он охотно и не без юмора рассказывал, не скрывая и того, что за мальчишеские проказы не раз подвергался аресту на гауптвахте.

Вообще-то попадало мне поделом. И, надо сказать, что в то время, например, неудовлетворительная отметка, не исправленная на неделе, автоматически лишала гардемарина увольнения в ближайшую субботу. Эта мера неплохо действовала на многих и заставляла "грызть гранит морской науки", попутно отучая от лени...

Вспоминал "Бе-Бе" и такой "гардемаринский" эпизод:

Во время учебного плавания в 1914 году на трехмачтовом парусно-паровом крейсере "Верный" я стоял на вахте сигнальщиком, когда "Верный" вышел из Кронштадта в Финский залив и, глядя в сильный "цейсовский" бинокль, обнаружил идущий навстречу буксир "Пчела" с баржей. Спустившись на шканцы, доложил вахтенному начальнику: "Господин мичман, слева по носу буксир "Медведь" с баржей!" Название буксира я изменил из озорства, поскольку в юности многое смешит. Видимо, это происходит потому, что вся жизнь впереди и кажется почти бесконечной...

Когда буксир поравнялся с "Верным", мичман, не будучи "чуркой с глазами" на вахте, сразу обнаружил неточность моего доклада. Мое объяснение, что с мостика плохо видно, его не удовлетворил, и он приказал: "Отправляйтесь на салинг (поперечная площадка на топе мачты. - Л. В.) до конца вахты, оттуда будет лучше видно".

Но мне недолго пришлось раскачиваться высоко на ветру, держась за снасть. Вскоре на горизонте увидел дымы и несколько кораблей. Свесившись вниз, обрадованно, четко крикнул глазастому мичману: "На вахте, доложите! Впереди по курсу эскадра адмирала Бити!" Мичман, не сразу поверив, послал на марс опытного сигнальщика и, когда поступило подтверждение моего важного сообщения, послал к командиру корабля доложить об английской эскадре (для этого, оказывается, мы и вышли в залив).

Командир, быстро поднявшись на мостик, сразу спросил, кто первый увидел корабли, и, узнав, что гардемарин-сигнальщик, приказал объявить мне благодарность перед строем. Это случилось незадолго до начала Первой мировой войны, которая уже витала в воздухе..."

"Бе-Бе" почти всегда был окружен молодежью, поскольку имел дар товарищеского общения не только с яхтсменами-моряками и летчиками (он имел звание еще и штурмана морской авиации), но и опыт преподавания в вузе. Как прирожденный лидер, он был строг, но справедлив к подчиненным.

#comm#Воровство и доносительство не переваривал органически. Рассказывал, как гардемарин Войнаровский, отпрыск знатной дворянской фамилии, однажды уличенный в мелком воровстве, по требованию гардемарин был немедленно отчислен.#/comm#

Доносительство, считал Борис Борисович, способно разобщить не только любой коллектив, но и разрушить целое государство. Он вспоминал:

"В 1988 году, при посещении Ужгорода, мне пришлось после лекции о писательнице Марко Вовчок (я работал над ее биографией), беседовать со студентами. Меня волновало и интересовало восприятие советской молодежью событий в стране. В частности я узнал, что в институте сохранилась система доносов, осуществляемых через назначаемых "информаторов".

Для иллюстрации о мерзости доносительства я поведал им историю, случившуюся в лейб-гвардии еще в прошлом веке. Капитан одного из полков, расквартированного в захолустном городке, доложил командиру, что знает о существовании тайного офицерского кружка, в который входил и его родной брат. Список он обещал передать только в том случае, если его переведут в гвардию.

Рапорт был передан по инстанции. Кружковцы были арестованы и осуждены, а капитан откомандирован в Петербург в лейб-гвардию. Однако случился конфуз: ни один из гвардейских полков не дал согласия на прием офицера-предателя в свою среду. В то время требовалось согласие офицерского состава полка на прием нового офицера, как на флоте - согласие кают-компании на назначение офицера в экипаж корабля..."

Доносительство и ябедничество во времена "Бе-Бе" презиралось. Поэтому характерен и другой рассказанный им эпизод о послереволюционном времени.

Граф Ламсдорф-Галаган был схвачен чекистами и приговорен к расстрелу. Когда его поставили к стенке, чекисты предъявили ему фотографию князя Н.Д. Жевахова и потребовали сообщить его местопребывание взамен на жизнь. На что граф заявил, что гвардия Его Императорского Величества предательства не допускает и смерти никогда не боялась. Такой ответ, произнесенный с достоинством и четко, ошеломил чекистов и... они отсрочили казнь.

"Бе-Бе" был уверен, что в студенческой среде необходимо соблюдать заповеди-законы товарищества, как и девиз: "Один за всех и все за одного".

#comm#А в 1929 году по Москве ходили трамваи с призывами "Помогайте лишать права голоса!". Это означало, что если вы донесете на соседа по квартире, как на "контру", то он будет лишен права голоса на выборах. А это повлечет лишение его продовольственной карточки, увольнение с работы, исключение из рабфака (если студент)... #/comm#

"Бе-Бе" хотел подготовить молодых людей к будущему. Мысли о будущем его обжигали...

Он говорил - для того, чтобы узнать, что такое человеческая жизнь, нужно перевидать много людей и пережить немало событий. Самых разных.

…В краткой аттестации по службе в царском флоте его отца, Бориса Михайловича (на фото с сыновьями Михаилом и Борисом) , инженера-механика флота, значилось: "Из студентов, атеист". В аттестации, данной в советское время (1922 год), при оставлении им военно-морской службы, характеристика его была так же кратка и категорична: "Из офицеров, ходит в церковь"…

Вероятно, он был верующим всегда, поскольку был из православной семьи. Когда посещение церковных служб в советском государстве стало считаться чуть ли не первым признаком "идейного врага", его вера обострилась. В церковь он стал ходить открыто, не таясь от властей и доносителей. Человек умный, много повидавший, он отлично понимал, что его сыновей Бориса и Михаила, дочерей Елизавету, Марию и Екатерину ждут впереди великие испытания и невзгоды, и вера в Бога давала надежду, что они выживут, давала душевную крепость...

В годы сталинских пятилеток он, как инженер, восхищался грандиозными стройками, но не один раз повторял в тесном семейном кругу: "Система-то хороша, но плохие исполнители!"

Просматривая историю, "Бе-Бе" обратил внимание, что она большей частью представляет собою зрелище весьма постыдное для человечества, поражает незначительным количеством идей рядом с колоссальным количеством разнообразных и невероятных фактов. Ведь с идеей построения коммунистического общества мы прожили 74 года. Хоть и в малой доле, но и "Бе-Бе" участвовал в создании этой истории и старался в меру сил не давать ей быть безобразной. Сам "Бе-Бе" арестовывался дважды – в 1918 году в Саратове и в 1927-м в Ленинграде...

Он любил людей и они платили ему тем же.

Однажды зимним январским днем я провожал "Бе-Бе" до метро. Было скользко, тротуар песком не посыпали и ходить по улице, особенно пожилым людям, в Москве было опасно. Шли не спеша. Сверху сыпал мелкий снежок. "Бе-Бе" был задумчив, тяжело вздыхал (ему уже тогда было за 90), размышлял вслух:

Мне надо успеть закончить воспоминания о своем времени и людях, которых повстречал на своем веку. Но вот беда, не знаю, как поступить? Я с удовольствием пишу о хороших людях, с которыми меня свела когда-то судьба! Однако, видел я и много мерзавцев, как быть с ними? Древние римляне придерживались мудрого правила: о мертвых - либо хорошо, либо ничего. Выходит, я должен о подлецах помалкивать?

Вопрос адресовался моей персоне и показался мне действительно забавным и неожиданным.

По-моему, надо писать, как было, то есть правду, пусть горькую.

Так-то, так, - вздохнул "Бе-Бе", - но и с правдой можно далеко утопать. Правда у каждого своя...

Неожиданно его лицо просветлело, и он оживился от пришедшей на ум новой мысли:

Между прочим, я давно заметил, люди власть имущие под выражением "сказать правду" всегда полагают, что это для них что-то совершенно ужасное! Это выдает их опасения, что их могут разоблачить или уличить во многих смертных грехах...

Через некоторое время "Бе-Бе" передал мне объемистую рукопись своих воспоминаний с просьбой внимательно прочесть, сделать поправки и выразить свое мнение. Рукопись я прочел, не отрываясь. Ничего "поправлять" не пришлось. Ни единого слова! Опечаток почти не было, мысли ясные, четкие, события описаны прекрасным русским языком, ныне почти забытом.

#comm#О себе "Бе-Бе" писал с подкупающей самоиронией и с большим чувством юмора. В целом же рукопись потрясала! Сила ее заключалась в том, что "Бе-Бе", умирая вместе с ХХ веком, знал, что он НЕ УНИЧТОЖАЕТСЯ, НЕ ИСЧЕЗАЕТ, что он всю жизнь старался совершенствоваться в добре и содействовал улучшению жизни...#/comm#

Под конец жизни он делился многими мыслями с друзьями и приятелями в "Клубе капитанов". "Бе-Бе", как я уже говорил, был прирожденным организатором и лидером. С ним всегда было интересно. Он не уставал повторять, что тихая жизнь без взволнованности - расслабляет.

"Клуб капитанов" был его последним организаторским всплеском.

Когда подкатило время, и по состоянию здоровья он уже не мог совершать плаванья на яхтах под парусом и вынужден был оставаться дома, в городе, он из друзей, приятелей и просто знакомых создал этот интереснейший клуб. Написал устав клуба, возродив многие старые традиции кают-компании.

В клуб принимали всех желающих, без различия пола, возраста и вероисповедания. Это было самое демократичное собрание людей, от которых требовалось одно - быть интересным человеком!

Для желающих вступить в "Клуб капитанов" необходимо было сдать своеобразный экзамен (тест): суметь рассказать что-то интересное из своих приключений, впечатлений от путешествий, странствий, показать слайды, сопровождая их комментарием, фотографии, рисунки и пр.

Сдавшему экзамен присваивалось звание "юнга" и разрешено было являться на собрания, участвовать в обсуждениях, быть активным и деятельным не только за столом, но и в делах клуба. После чего общим решением присваивалось звание "капитан".

На заседания "капитаны" являлись с женами, несли с собой для кают-кампании закуску, шампанское и торты, непременно собственного приготовления, а не покупные. "Бе-Бе" считал, что женщины должны показывать мужчинам свое кулинарное мастерство, которое женщин украшает почти так же, как и младенец на руках...

Перед застольем приготовляли грог из легких вин или коктейль. "Бе-Бе" садился во главе стола на "адмиральское место" и, открывая очередное заседание, держал речь, усыпанную элегантными остротами и одновременно торжественную, выдержанную в духе петровских указов. Присутствующим запрещалось быть "скучным снобом" и подлежало следовать девизу: "Один за всех и все за одного!"

В "Клуб капитанов" отовсюду стекались люди необыкновенные: путешественники, ученые, врачи, писатели, моряки, летчики... Каждый имел свой неповторимый колорит, а точнее КОСМОС. Например, Любовь Ковалевская - поэтесса и журналист. За два месяца до аварии на Чернобыльской АЭС она побывала там, после чего в газете "Ленинградская правда" опубликовала большую статью, где рассказала о вопиющих нарушениях строгих инструкций по эксплуатации атомной электростанции со стороны должностных лиц (начиная с директора АЭС, не знавшего даже элементарных законов физики) и предсказала возможную катастрофу (специалисты АЭС рассказали ей, что работы на реакторе ведутся с отключенной системой аварийного прекращении термоядерной реакции в энергоблоке).

За "разглашение государственных секретов" Ковалевскую стали таскать по инстанциям.

Когда 4-й энергоблок АЭС взлетел на воздух, перепуганная власть сразу признала критику своевременной, а смелая журналистка помчалась в Чернобыль и ежедневно передавала потрясающие репортажи о героизме пожарных с места катастрофы.

Капитанами клуба были ученый ЦАГИ Николай Занегин, приезжавший на заседания клуба из города Жуковского и известный писатель-маринист Н.А. Черкашин. Последний однажды рассказал о своих исследованиях причины гибели линкора "Новороссийск".

#comm#Его рассказ, со слов очевидцев трагедии, потряс слушателей и особенно "Бе-Бе", который, будучи моряком и ревностным хранителем традиций русского флота, особенно переживал это печальное событие, как и гибель атомной подводной лодки "Комсомолец" в Северном море. Причина была одна - некомпетентность начальства.#/comm#

Нет глупцов более несносных, чем те, которые не вовсе лишены ума, - сокрушался Борис Борисович, цитируя афоризм Ларошфуко. - Еще мой отец в августе 19ЗЗ года пытался доказать специальной комиссии, обсуждавшей вопрос годности ледокола "Челюскин" к длительному плаванию в Арктике, что, к сожалению, судно малопригодно для суровых условий Заполярья, поскольку имеет слабость корпуса, который может не выдержать сжатия во льдах. Кроме того, "Челюскин" имел слабые паровые котлы, которые при преодолении тяжелых льдов не позволяли увеличивать давление пара до оптимальной величины.

Вскоре, как известно, "Челюскин" был раздавлен льдами.

Дураки и бюрократы - сила страшная, но их можно распознать по классическим приметам: они сердятся без причины, говорят без нужды, вмешиваются в то, что вовсе их не касается, и не умеют различить, кто желает им добра, а кто зла. Моего отца тогда же, без объяснения причин, вычеркнули из списка и в последующей эпопее он не участвовал.

Заканчивая повествование о последнем гардемарине Борисе Борисовиче Лобач-Жученко, следует сказать, что его отец по возвращении с Соловков преподавал в Московском машиностроительном институте им. Баумана, издал десятки учебников и научных статей, выступал по радио, объездил с лекциями добрую половину Европейской части России. Умер он 28 мая 1938 года.

"Бе-Бе" с присущей ему энергией также много трудился во флоте и на ниве просвещения. Им написаны превосходные книги о своей бабке, классике украинской литературы Mapии Александровне Маркович, известной под псевдонимом Марко Bовчок, не считая многочисленных статей в журналах и сборниках о парусном спорте и глав из своих воспоминаний.

До самого последнего дня он был деятелен, его мозг не давал сбоев, и он, отлично понимая, что его долгая жизнь близится к естественному концу, как истинный философ, с удовлетворением говорил, что ему есть что завещать своим потомкам и друзьям...

В бытность мою гардемарином я имел свой личный номер 42, считал его счастливым и запомнил на всю жизнь. И если мне на том свете придется предстать перед апостолом Петром, я, наверное, закончу свой рапорт словами: "Докладывал новопреставленный Борис Лобач-Жученко, номер сорок два!"

Специально для Столетия

ГАРДЕМАРИН

Весна в Киеве начиналась с разлива Днепра. Стоило только выйти из города на Владимирскую горку, и тотчас перед глазами распахивалось голубоватое море.

Но, кроме разлива Днепра, в Киеве начинался и другой разлив – солнечного сияния, свежести, теплого и душистого ветра.

На Бибиковском бульваре распускались клейкие пирамидальные тополя. Они наполняли окрестные улицы запахом ладана. Каштаны выбрасывали первые листья – прозрачные, измятые, покрытые рыжеватым пухом.

Когда на каштанах расцветали желтые и розовые свечи, весна достигала разгара. Из вековых садов вливались в улицы волны прохлады, сыроватое дыхание молодой травы, шум недавно распустившихся листьев.

Гусеницы ползали по тротуарам даже на Крещатике. Ветер сдувал в кучи высохшие лепестки. Майские жуки и бабочки залетали в вагоны трамваев. По ночам в палисадниках пели соловьи. Тополевый пух, как черноморская пена, накатывался прибоем на панели. По краям мостовых желтели одуванчики.

Над открытыми настежь окнами кондитерской и кофеен натягивали полосатые тенты от солнца. Сирень, обрызганная водой, стояла на ресторанных столиках. Молодые киевлянки искали в гроздьях сирени цветы из пяти лепестков. Их лица под соломенными летними шляпками приобретали желтоватый матовый цвет.

Наступало время киевских садов. Весной я все дни напролет пропадал в садах. Я играл там, учил уроки, читал. Домой приходил только обедать и ночевать.

Я знал каждый уголок огромного Ботанического сада с его оврагами, прудом и густой тенью столетних липовых аллей.

Но больше всего я любил Мариинский парк в Липках около дворца. Он нависал над Днепром. Стены лиловой и белой сирени высотой в три человеческих роста звенели и качались от множества пчел. Среди лужаек били фонтаны.

Широкий пояс садов тянулся над красными глинистыми обрывами Днепра – Мариинский и Дворцовый парки, Царский и Купеческий сады. Из Купеческого сада открывался прославленный вид на Подол. Киевляне очень гордились этим видом. В Купеческом саду все лето играл симфонический оркестр. Ничто не мешало слушать музыку, кроме протяжных пароходных гудков, доносившихся с Днепра.

Последним садом на днепровском берегу была Владимирская горка. Там стоял памятник князю Владимиру с большим бронзовым крестом в руке. В крест ввинтили электрические лампочки. По вечерам их зажигали, и огненный крест висел высоко в небе над киевскими кручами.

Город был так хорош весной, что я не понимал маминого пристрастия к обязательным воскресным поездкам в дачные места – Боярку, Пущу Водицу или Дарницу. Я скучал среди однообразных дачных участков Пущи Водицы, равнодушно смотрел в боярском лесу на чахлую аллею поэта Надсона {46} и не любил Дарницу за вытоптанную землю около сосен и сыпучий песок, перемешанный с окурками.

Однажды весной я сидел в Мариинском парке и читал «Остров сокровищ» Стивенсона {47} . Сестра Галя сидела рядом и тоже читала. Ее летняя шляпа с зелеными лентами лежала на скамейке. Ветер шевелил ленты, Галя была близорукая, очень доверчивая, и вывести ее из добродушного состояния было почти невозможно.

Утром прошел дождь, но сейчас над нами блистало чистое небо весны. Только с сирени слетали запоздалые капли дождя.

Девочка с бантами в волосах остановилась против нас и начала прыгать через веревочку. Она мне мешала читать. Я потряс сирень. Маленький дождь шумно посыпался на девочку и на Галю. Девочка показала мне язык и убежала, а Галя стряхнула с книги капли дождя и продолжала читать.

И вот в эту минуту я увидел человека, который надолго отравил меня мечтами о несбыточном моем будущем.

По аллее легко шел высокий гардемарин с загорелым спокойным лицом. Прямой черный палаш висел у него на лакированном поясе. Черные ленточки с бронзовыми якорями развевались от тихого ветра. Он был весь в черном. Только яркое золото нашивок оттеняло его строгую форму.

В сухопутном Киеве, где мы почти не видели моряков, это был пришелец из далекого легендарного мира крылатых кораблей, фрегата «Паллада» {48} , из мира всех океанов, морей, всех портовых городов, всех ветров и всех очарований, какие связаны были с живописным трудом мореплавателей. Старинный палаш с черным эфесом как будто появился в Мариинском парке со страниц Стивенсона.

Гардемарин прошел мимо, хрустя по песку. Я поднялся и пошел за ним. Галя по близорукости не заметила моего исчезновения.

Вся моя мечта о море воплотилась в этом человеке. Я часто воображал себе моря, туманные и золотые от вечернего штиля, далекие плаванья, когда весь мир сменяется, как быстрый калейдоскоп, за стеклами иллюминатора. Боже мой, если бы кто-нибудь догадался подарить мне хотя бы кусок окаменелой ржавчины, отбитой от старого якоря! Я бы хранил его, как драгоценность.

Гардемарин оглянулся. На черной ленточке его бескозырки я прочел загадочное слово: «Азимут». Позже я узнал, что так назывался учебный корабль Балтийского флота.

Я шел за ним по Елизаветинской улице, потом по Институтской и Николаевской. Гардемарин изящно и небрежно отдавал честь пехотным офицерам. Мне было стыдно перед ним за этих мешковатых киевских вояк.

Несколько раз гардемарин оглядывался, а на углу Меринговской остановился и подозвал меня.

– Мальчик, – спросил он насмешливо, – почему вы тащились за мной на буксире?

Я покраснел и ничего не ответил.

– Все ясно: он мечтает быть моряком, – догадался гардемарин, говоря почему-то обо мне в третьем лице.

Гардемарин положил мне на плечо худую руку:

– Дойдем до Крещатика.

Мы пошли рядом. Я боялся поднять глаза и видел только начищенные до невероятного блеска крепкие ботинки гардемарина.

На Крещатике гардемарин зашел со мной в кофейную Семадени, заказал две порции фисташкового мороженого и два стакана воды. Нам подали мороженое на маленький трехногий столик из мрамора. Он был очень холодный и весь исписан цифрами: у Семадени собирались биржевые дельцы и подсчитывали на столиках свои прибыли и убытки.

Мы молча съели мороженое. Гардемарин достал из бумажника фотографию великолепного корвета с парусной оснасткой и широкой трубой и протянул мне:

– Возьмите на память. Это мой корабль. Я ходил на нем в Ливерпуль.

Он крепко пожал мне руку и ушел. Я посидел еще немного, пока на меня не начали оглядываться потные соседи в канотье. Тогда я неловко вышел и побежал в Мариинский парк. Скамейка была пуста. Галя ушла. Я догадался, что гардемарин меня пожалел, и впервые узнал, что жалость оставляет в душе горький осадок.

После этой встречи желание сделаться моряком мучило меня много лет. Я рвался к морю. Первый раз я видел его мельком в Новороссийске, куда ездил на несколько дней с отцом. Но этого было недостаточно.

Часами я просиживал над атласом, рассматривал побережья океанов, выискивал неизвестные приморские городки, мысы, острова, устья рек.

Я придумал сложную игру. Я составил длинный список пароходов со звучными именами: «Полярная звезда», «Вальтер Скотт», «Хинган», «Сириус». Список этот разбухал с каждым днем. Я был владельцем самого большого флота в мире.

Конечно, я сидел у себя в пароходной конторе, в дыму сигар, среди пестрых плакатов и расписаний. Широкие окна выходили, естественно, на набережную. Желтые мачты пароходов торчали около самых окон, а за стенами шумели добродушные вязы. Пароходный дым развязно влетал в окна, смешиваясь с запахом гнилого рассола и новеньких, веселых рогож.

Я придумал список удивительных рейсов для своих пароходов. Не было самого забытого уголка земли, куда бы они ни заходили. Они посещали даже остров Тристан д’Акунью.

Я снимал пароходы с одного рейса и посылал на другой. Я следил за плаваньем своих кораблей и безошибочно знал, где сегодня «Адмирал Истомин», а где «Летучий голландец»: «Истомин» грузит бананы в Сингапуре, а «Летучий голландец» разгружает муку на Фаррерских островах.

Для того чтобы руководить таким обширным пароходным предприятием, мне понадобилось много знаний. Я зачитывался путеводителями, судовыми справочниками и всем, что имело хотя бы отдаленное касательство к морю.

Тогда впервые я услышал от мамы слово «менингит».

– Он дойдет бог знает до чего со своими играми, – сказала однажды мама. – Как бы все это не кончилось менингитом.

Я слышал, что менингит – это болезнь мальчиков, которые слишком рано научились читать. Поэтому я только усмехнулся на мамины страхи.

Все окончилось тем, что родители решили поехать всей семьей на лето к морю.

Теперь я догадываюсь, что мама надеялась вылечить меня этой поездкой от чрезмерного увлечения морем. Она думала, что я буду, как это всегда бывает, разочарован от непосредственного столкновения с тем, к чему я так страстно стремился в мечтах. И она была права, но только отчасти.

Книга первая

ТРОЕ ИЗ НАВИГАЦИОННОЙ ШКОЛЫ

Часть первая

Пошли, Котов у себя.

Князь Никита Оленев, высокий, с несуразной фигурой малый, положил на плечо Алексея руку, словно подталкивая его к двери, а третий из молодых людей, Саша Белов, запальчиво воскликнул:

Как же не надо? Ты дворянин! Или ты идешь и в присутствии нашем требуешь у этого негодяя извинения, или, прости, Алешка, как ты сможешь смотреть нам в глаза?

А если он откажется извиниться? - пробормотал Алексей, сопротивляясь осторожно подталкивающей руке Никиты.

Тогда ты вернешь ему пощечину! - еще яростнее крикнул Белов.

Он предвидел эту заминку у двери и теперь дал волю своему негодованию.

Все ты колеблешься! Ходишь, как девица, румянец боишься расплескать. Зачем только шпагу на бедре носишь? Это тебе не театральный реквизит. Может, ты и мундир сменишь на женские тряпки?

Уже произнеся последние слова, Белов понял, что про театр вспоминать сейчас ни к чему, зачем травить раны. Алешка и так на пределе, но было поздно. Недаром в школе говорили: «Козла бойся спереди, коня сзади, а тихого Алешу Корсака со всех сторон».

Реквизит, говоришь? - Алексей сбросил с плеча руку, которая уже не подталкивала к двери, а успокаивающе похлопывала, отступил назад и рванул шпагу из ножен:

Уж тебе-то я не позволю!… Позиция ан-гард!

Защищайся, Белов!

Сэры, вы в уме? - только и успел крикнуть Никита Оленев.

Позднее Алексей говорил друзьям, что шпагу выхватил без умысла, просто так, что он вовсе не хотел драться. «Глаза у тебя, однако, были опасные», - отвечал Никита.

Эти «опасные» глаза и заставили Оленева выставить руку, отводя острие шпаги от груди изумленного Белова. Шпага чиркнула по раскрытой ладони и повисла, опущенная к полу. К Белову вернулся дар речи.

Ты же ему руку поранил, сумасшедший! Никогда наперед не знаешь, что ты выкинешь!

Внезапно дверь распахнулась, и на пороге появился сухого сложения мужчина в черном камзоле. Он вышел на шум, собираясь отчитать курсантов, но так и замер с назидательно поднятым пальцем. Специальный указ запрещал в школе носить оружие, а тут мало того, что курсант при шпаге, так еще затеял оной драку.

Что вы здесь?… - начал Котов грозно и умолк, потому что прямо на него, выставив вперед шпагу, шел Алексей Корсак.

Глаза у Котова округлились. Вид дрожащего лезвия не столько испугал его, сколько обескуражил. Виданное ли дело, чтоб ученик шел с оружием на учителя?

Белов опомнился первым и бросился отнимать шпагу, а распаленный Алексей, который забыл, что у него в руках, решил, что ему хотят помешать объясниться с Котовым.

Отойди, Александр! - крикнул он, отталкивая Белова.

Шпага заходила ходуном, со свистом разрубая воздух.

Отдай, дуралей, - требовал Белов.

Не отдам, - твердил Корсак, не понимая, что он должен отдать и судорожно вспоминая слова, которых требовал этикет: - За бесчинство ваше, сударь, я пришел требовать удовлетворения! - прокричал он, наконец.

Какое бесчинство? Опомнись! - воскликнул Котов.

Вы дали мне пощечину!

Ты лжешь!

В этот момент Белов разжал белые от натуги Алешины пальцы, шпага взметнулась вверх и самым своим кончиком сорвала парик, украшавший голову учителя. Парик описал плавную траекторию и упал прямо в руки к Никите, который как раз кончил перевязывать носовым платком кровящую ладонь. Молодой князь поднял глаза и, увидев лысую, гладкую, как кувшин, голову и обалдевшее лицо Котова, громко, неприлично захохотал. Эхо рассыпалось по коридорам, как сыгранная на трубе гамма. И тут до понимания Алексея дошел призыв Белова, но он его по своему истолковал.

И отдам! - крикнул он страстно. - Сполна отдам! Если не было вашей пощечины, то моя налицо… - И он наотмашь приложился к отвислой щеке да так, что рука потом ныла, как от тяжкой работы.

Котов успел только крикнуть: «У-ух»- и задом влетел в комнату. Александр быстро захлопнул дверь и, подхватив обомлевшего Корсака, понесся прочь по коридору. Никита повесил на ручку двери парик и, громко хохоча, бросился вслед за друзьями.

Как при тебе шпага-то оказалась? - сердито спросил Александр, когда они, переводя дыхание, выскочили на улицу.

Я из театра. - Только сейчас Алексей осознал, что совершил. - Теперь все, конец… в солдаты… или в Сибирь! Котов ведь решил, что я убивать его пришел. Почему вы меня не остановили?

Хорошо ты его. - Белов тоже позволил себе улыбку. - Рожу теперь раздует пузырем. А как грохнуло, господа!

Они шли по улице, размахивая руками, припоминая новые

подробности и смешные детали. Сзади, горестно вздыхая, тащился Алексей.

Такое и в помыслах представить страшно, - приговаривал он. - Вас посадят и выпустят, а со мной что будет?

Не хнычь! - крикнул Оленев. - Ответ будем держать все вместе. Выше нос, гардемарины!

И они пошли в трактир обмыть пощечину.

Описанное событие происходило под сводами Сухаревой башни, где в сороковых годах XVIII столетия размещалась Морская академия, или попросту навигацкая школа, готовящая гардемаринов для русского флота. Когда-то навигацкая школа была очень нужна России. Море было истинной страстью Петра I. Чуть ли не все свое дворянство решил он обучить морской службе, чтобы превратить дворянских детей в капитанов, инженеров и корабельных мастеров. Для этих целей и открыли в Москве в 1701 году школу математических и навигационных искусств. Курсантов набирали принудительно, как рекрутов в полк. Дети дворян, подьячих, унтерофицеров сели за общие парты. Обучение велось «чиновно», то есть по всем правилам. Профессор Эбердинского университета Форварсон с двумя помощниками учили недорослей морской науке. Леонтий Магницкий, автор известной «Математики», вел цифирный курс. Неутомимый соратник Петра Брюс оборудовал обсерваторию в верхнем ярусе Сухаревой башни и сам с курсантами наблюдал движение небесных светил. Обыватель обходил стороной школу на Сретенке, считая ее притоном чернокнижья. Про Брюса говорили, что он продал душу дьяволу за тайну живой и мертвой воды. После смерти Петра многие его начинания были брошены. Наследники престола занимались казнями, охотой и балами. Бывшие соратники преобразователя, видевшие смысл жизни в служении государству, после смерти своего кумира сбросили личину патриотов и вспомнили о собственных кровных нуждах. В России легче было построить флот, чем привить понимание в необходимости этого флота. Сейчас, когда корабли тихо гнили в обмелевших кронштадтских гаванях, вспоминая битвы при Гангуте и Гренгаме, когда сама мысль о России, как морской державе, стала ненужной и хранилась только по привычке, московская Навигацкая школа совершенно захирела.Еще при Петре в 1715 году в Петербурге создали Морскую академию для прохождения всей мореходной науки, а в Сухаревской школе, хоть и была она по примеру столичной переименована в академию, предписывалось иметь только начальные курсы.

ГАРДЕМАРИН

Весна в Киеве начиналась с разлива Днепра. Стоило только выйти из города на Владимирскую горку, и тотчас перед глазами распахивалось голубоватое море.

Но, кроме разлива Днепра, в Киеве начинался и другой разлив – солнечного сияния, свежести, теплого и душистого ветра.

На Бибиковском бульваре распускались клейкие пирамидальные тополя. Они наполняли окрестные улицы запахом ладана. Каштаны выбрасывали первые листья – прозрачные, измятые, покрытые рыжеватым пухом.

Когда на каштанах расцветали желтые и розовые свечи, весна достигала разгара. Из вековых садов вливались в улицы волны прохлады, сыроватое дыхание молодой травы, шум недавно распустившихся листьев.

Гусеницы ползали по тротуарам даже на Крещатике. Ветер сдувал в кучи высохшие лепестки. Майские жуки и бабочки залетали в вагоны трамваев. По ночам в палисадниках пели соловьи. Тополевый пух, как черноморская пена, накатывался прибоем на панели. По краям мостовых желтели одуванчики.

Над открытыми настежь окнами кондитерской и кофеен натягивали полосатые тенты от солнца. Сирень, обрызганная водой, стояла на ресторанных столиках. Молодые киевлянки искали в гроздьях сирени цветы из пяти лепестков. Их лица под соломенными летними шляпками приобретали желтоватый матовый цвет.

Наступало время киевских садов. Весной я все дни напролет пропадал в садах. Я играл там, учил уроки, читал. Домой приходил только обедать и ночевать.

Я знал каждый уголок огромного Ботанического сада с его оврагами, прудом и густой тенью столетних липовых аллей.

Но больше всего я любил Мариинский парк в Липках около дворца. Он нависал над Днепром. Стены лиловой и белой сирени высотой в три человеческих роста звенели и качались от множества пчел. Среди лужаек били фонтаны.

Широкий пояс садов тянулся над красными глинистыми обрывами Днепра – Мариинский и Дворцовый парки, Царский и Купеческий сады. Из Купеческого сада открывался прославленный вид на Подол. Киевляне очень гордились этим видом. В Купеческом саду все лето играл симфонический оркестр. Ничто не мешало слушать музыку, кроме протяжных пароходных гудков, доносившихся с Днепра.

Последним садом на днепровском берегу была Владимирская горка. Там стоял памятник князю Владимиру с большим бронзовым крестом в руке. В крест ввинтили электрические лампочки. По вечерам их зажигали, и огненный крест висел высоко в небе над киевскими кручами.

Город был так хорош весной, что я не понимал маминого пристрастия к обязательным воскресным поездкам в дачные места – Боярку, Пущу Водицу или Дарницу. Я скучал среди однообразных дачных участков Пущи Водицы, равнодушно смотрел в боярском лесу на чахлую аллею поэта Надсона и не любил Дарницу за вытоптанную землю около сосен и сыпучий песок, перемешанный с окурками.

Однажды весной я сидел в Мариинском парке и читал «Остров сокровищ» Стивенсона . Сестра Галя сидела рядом и тоже читала. Ее летняя шляпа с зелеными лентами лежала на скамейке. Ветер шевелил ленты, Галя была близорукая, очень доверчивая, и вывести ее из добродушного состояния было почти невозможно.

Утром прошел дождь, но сейчас над нами блистало чистое небо весны. Только с сирени слетали запоздалые капли дождя.

Девочка с бантами в волосах остановилась против нас и начала прыгать через веревочку. Она мне мешала читать. Я потряс сирень. Маленький дождь шумно посыпался на девочку и на Галю. Девочка показала мне язык и убежала, а Галя стряхнула с книги капли дождя и продолжала читать.

И вот в эту минуту я увидел человека, который надолго отравил меня мечтами о несбыточном моем будущем.

По аллее легко шел высокий гардемарин с загорелым спокойным лицом. Прямой черный палаш висел у него на лакированном поясе. Черные ленточки с бронзовыми якорями развевались от тихого ветра. Он был весь в черном. Только яркое золото нашивок оттеняло его строгую форму.

В сухопутном Киеве, где мы почти не видели моряков, это был пришелец из далекого легендарного мира крылатых кораблей, фрегата «Паллада» , из мира всех океанов, морей, всех портовых городов, всех ветров и всех очарований, какие связаны были с живописным трудом мореплавателей. Старинный палаш с черным эфесом как будто появился в Мариинском парке со страниц Стивенсона.

Гардемарин прошел мимо, хрустя по песку. Я поднялся и пошел за ним. Галя по близорукости не заметила моего исчезновения.

Вся моя мечта о море воплотилась в этом человеке. Я часто воображал себе моря, туманные и золотые от вечернего штиля, далекие плаванья, когда весь мир сменяется, как быстрый калейдоскоп, за стеклами иллюминатора. Боже мой, если бы кто-нибудь догадался подарить мне хотя бы кусок окаменелой ржавчины, отбитой от старого якоря! Я бы хранил его, как драгоценность.

Гардемарин оглянулся. На черной ленточке его бескозырки я прочел загадочное слово: «Азимут». Позже я узнал, что так назывался учебный корабль Балтийского флота.

Я шел за ним по Елизаветинской улице, потом по Институтской и Николаевской. Гардемарин изящно и небрежно отдавал честь пехотным офицерам. Мне было стыдно перед ним за этих мешковатых киевских вояк.

Несколько раз гардемарин оглядывался, а на углу Меринговской остановился и подозвал меня.

– Мальчик, – спросил он насмешливо, – почему вы тащились за мной на буксире?

Я покраснел и ничего не ответил.

– Все ясно: он мечтает быть моряком, – догадался гардемарин, говоря почему-то обо мне в третьем лице.

Гардемарин положил мне на плечо худую руку:

– Дойдем до Крещатика.

Мы пошли рядом. Я боялся поднять глаза и видел только начищенные до невероятного блеска крепкие ботинки гардемарина.

На Крещатике гардемарин зашел со мной в кофейную Семадени, заказал две порции фисташкового мороженого и два стакана воды. Нам подали мороженое на маленький трехногий столик из мрамора. Он был очень холодный и весь исписан цифрами: у Семадени собирались биржевые дельцы и подсчитывали на столиках свои прибыли и убытки.

Мы молча съели мороженое. Гардемарин достал из бумажника фотографию великолепного корвета с парусной оснасткой и широкой трубой и протянул мне:

– Возьмите на память. Это мой корабль. Я ходил на нем в Ливерпуль.

Он крепко пожал мне руку и ушел. Я посидел еще немного, пока на меня не начали оглядываться потные соседи в канотье. Тогда я неловко вышел и побежал в Мариинский парк. Скамейка была пуста. Галя ушла. Я догадался, что гардемарин меня пожалел, и впервые узнал, что жалость оставляет в душе горький осадок.

После этой встречи желание сделаться моряком мучило меня много лет. Я рвался к морю. Первый раз я видел его мельком в Новороссийске, куда ездил на несколько дней с отцом. Но этого было недостаточно.

Часами я просиживал над атласом, рассматривал побережья океанов, выискивал неизвестные приморские городки, мысы, острова, устья рек.

Я придумал сложную игру. Я составил длинный список пароходов со звучными именами: «Полярная звезда», «Вальтер Скотт», «Хинган», «Сириус». Список этот разбухал с каждым днем. Я был владельцем самого большого флота в мире.

Конечно, я сидел у себя в пароходной конторе, в дыму сигар, среди пестрых плакатов и расписаний. Широкие окна выходили, естественно, на набережную. Желтые мачты пароходов торчали около самых окон, а за стенами шумели добродушные вязы. Пароходный дым развязно влетал в окна, смешиваясь с запахом гнилого рассола и новеньких, веселых рогож.

Я придумал список удивительных рейсов для своих пароходов. Не было самого забытого уголка земли, куда бы они ни заходили. Они посещали даже остров Тристан д’Акунью.

Я снимал пароходы с одного рейса и посылал на другой. Я следил за плаваньем своих кораблей и безошибочно знал, где сегодня «Адмирал Истомин», а где «Летучий голландец»: «Истомин» грузит бананы в Сингапуре, а «Летучий голландец» разгружает муку на Фаррерских островах.

Для того чтобы руководить таким обширным пароходным предприятием, мне понадобилось много знаний. Я зачитывался путеводителями, судовыми справочниками и всем, что имело хотя бы отдаленное касательство к морю.

Тогда впервые я услышал от мамы слово «менингит».

– Он дойдет бог знает до чего со своими играми, – сказала однажды мама. – Как бы все это не кончилось менингитом.

Я слышал, что менингит – это болезнь мальчиков, которые слишком рано научились читать. Поэтому я только усмехнулся на мамины страхи.

Все окончилось тем, что родители решили поехать всей семьей на лето к морю.

Теперь я догадываюсь, что мама надеялась вылечить меня этой поездкой от чрезмерного увлечения морем. Она думала, что я буду, как это всегда бывает, разочарован от непосредственного столкновения с тем, к чему я так страстно стремился в мечтах. И она была права, но только отчасти.

Режиссер Светлана Дружинина по-своему показала многих исторических персонажей и сделала так, что зрители поверили в реальность героев, которых на самом деле не существовало

Знаменитый мини-сериал «Гардемарины, вперед!», снятый Светланой Дружининой по роману Нины Соротокиной «Трое из навигацкой школы» и впервые увидевший свет без малого 30 лет назад – 1 января 1988 года, мгновенно стал культовым. Песни гардемаринов звучали по радио и телевидению, с кассет на магнитофонах, их пели студенты и школьники. Алеша Корсак , Саша Белов , Никита Оленев и другие герои киносаги, вскоре получившей продолжение, так полюбились зрителям, что многие были уверены: все они существовали на самом деле.

Накануне дня рождения режиссера, который Светлана Сергеевна празднует 16 декабря, сайт разбирается, кто из героев культового фильма существовал на самом деле, а кто стал плодом писательско-режиссерской фантазии.

Счастливая случайность

Писательница и сценаристка Нина Соротокина, посвятившая свою самую знаменитую книгу сыновьям, никогда не претендовала на то, что «Трое из навигацкой школы» - это чисто исторический роман. Так что в рукописи, которая несколько лет лежала у нее дома на антресолях, реально существовавшие персонажи и события успешно соседствовали с вымышленными.

А режиссер Светлана Дружинина, предвидя возможные нападки, все объяснила зрителям еще в первые секунды картины. «Авторы фильма не могут поручиться за точность всех исторических подробностей. Но с присущей им смелой осторожностью готовы утверждать, что все в фильме правда. Естественно, кроме вымысла», - говорится в заставке, с которой начинается фильм «Гардемарины, вперед!».

Кстати, картина появилась на свет исключительно по счастливому – и случайному – стечению обстоятельств. Соротокина написала роман еще в 70-х, он был очень длинным, журналы его печатать не хотели, а сокращать она была не готова. В итоге книга пылилась на антресолях – пока однажды двухкилограммовая папка с историей про трех учеников навигацкой школы не попала к Светлане Дружининой.

Нина Матвеевна рассказывала, что после выхода дружининской «Принцессы цирка» она набралась смелости – и позвонила режиссеру, с которой у нее были общие знакомые. Дружинина согласилась почитать рукопись.

Редактированием сценария занимался Юрий Нагибин , друживший с обеими женщинами (самоучка Соротокина называла знаменитого писателя не только своим другом, но и «крестным отцом» в литературе). В 1985 году была подана заявка на «Мосфильм» - а в 1986-м начались съемки.

Все, кроме вымысла


Подсчитывать количество исторических неточностей, которыми грешат, пожалуй, все художественные фильмы, - занятие неблагодарное. Да и для зрителей это не так важно – слишком захватывают подвиги и приключения дружной троицы Белов-Корсак-Оленев – и любовные хитросплетения.

Личный врач Елизаветы лейб-медик Иван Лесток ; вице-канцлер Алексей Бестужев-Рюмин , которого так ненавидел и мечтал устранить прусский король и которого недолюбливала императрица; кардинал де Флери и его посланник в России маркиз де Шетарди ; подполковник Иван Лопухин , которого пытались обвинить в «заговоре» против императрицы; сосланная в Сибирь за участие в заговоре Анна Бестужева-Рюмина и некоторые другие персонажи, упоминающиеся в «Гардемаринах», - реально существовавшие исторические личности.


Существовал и дипломат и сподвижник Петра I Павел Ягужинский , который по фильму должен был быть отцом впавшей в немилость Анастасии Ягужинской (ее сыграла Татьяна Лютаева ). Есть данные, что одну из его многочисленных дочерей действительно звали Анастасией, правда, ее судьбу исследователи так и не выяснили. Фигурирует Анастасия Ягужинская и в книгах Валентина Пикуля . Правда, по другой версии прототипом героини фильма «Гардемарины, вперед!» стала другая дочь петровского сподвижника – Наталья . Ну, а побег с французом, как и история с влюбленным гардемарином – исключительно художественный вымысел.

Потерявший голову от любви французский шпион шевалье де Брильи , которого бесподобно сыграл Михаил Боярский , - персонаж вымышленный. Однако человек с таким именем существовал. В архивах упоминается некий Брилли (в русской транскрипции – Брильи), сподвижник Петра I, выходец из Италии, служивший инженером во Франции, а в 1701 году переехавший в Москву. Реальный Брильи скончался в 1746 году.


Трое из навигацкой школы

Школа математических и навигацких наук, учрежденная указом Петра I в январе 1701 года, вначале находилась на Хамовническом дворе в Кадашевской слободе (в районе современной Якиманки), но потом ее перенесли, отдав ей нижние ярусы Сухаревой башни. Именно там должны были учиться герои «Гардемаринов». По правилам, в навигацкую школу принимали юношей от 12 до 17 лет, деления по сословному признаку не было. Периодически случался недобор – тогда брали и 20-летних.

Звание гардемаринов Петр I ввел в 1716 году, его присваивали зачисленным в гардемаринскую роту выпускникам Академии Морской гвардии, открытой в Петербурге в 1715 году и организованной на базе той самой Школы математических и навигационных наук (Московской математико-навигацкой школы), в том же 1715-м туда перевели навигаторские классы, а саму школу превратили в подготовительное учреждение при Академии. На судах гардемарины поначалу были «низшими чинами», после «практических плаваний» производились в офицеры.

Действие первого фильма Дружининой начинается в 1742 году, заключительной части трилогии – «Гардемарины III» с повзрослевшими героями - в 1757 году. Что касается самих трех гардемаринов, то они – плод фантазии писательницы. Но что интересно, в архивах есть сведения о том, что существовал некий Никита Оленев. Датой рождения незаконного сына князя Олега Оленева называется 1717 год. Он был знаком с Бестужевым-Рюминым, по некоторым данным, некоторое время был его адъютантом, и вроде как в 1744 году сопровождал Софию Августу Фредерику - будущую императрицу Екатерину Великую с матерью по дороге из Пруссии в Россию и достаточно близко общался с Фике , как звали ее тогда близкие. Ничего не напоминает?


Кстати, дальнейшая судьба реального Никиты Оленева оказалась печальной – он участвовал в заговоре против Елизаветы в 1759 году, был сослан в Сибирь, после чего его следы теряются.

Следов Алеши Корсака в архивах найти не удалось. Зато существовал род Корсаковых (к нему принадлежал и знаменитый композитор Римский-Корсаков ), в котором считалась очень почетной морская служба. Некий Алексей Корсаков во время Семилетней войны 1756-1763 года служил капитаном на одном из кораблей, правда, в отличие от героя Дмитрия Харатьяна , был отнюдь не беден, жил не в селе, а в родовом поместье в Петербурге.


Прототипов третьего гардемарина, Александра Белова (Сергей Жигунов ) также не нашлось – несмотря на то, что эта фамилия была очень распространена. Впрочем, кто знает, не было ли среди многочисленных выпускников навигацкой школы однофамильца знаменитого киногардемарина?


Кстати : Название фильма несколько раз менялось. Оригинальное название романа Нагибин и Дружинина отвергли сразу. Не подошли варианты «Три гардемарина» (по аналогии с «Тремя мушкетерами») и просто «Гардемарины».





Предыдущая статья: Следующая статья:

© 2015 .
О сайте | Контакты
| Карта сайта