Какой была наталья гончарова в воспоминаниях современников. Какой была наталья гончарова в воспоминаниях современников Что вспоминали современники о писателе гончарове

Годы жизни: с 06.06.1812 по 15.09.1891

Известный русский писатель, прозаик, литературный критик, член-корреспондент Императорской Академии наук. Классик русской литературы, создавший в своем творчестве образ русского национального характера.

Иван Гончаров родился Симбирске (сейчас – Ульяновск). Его родители принадлежали к купеческому сословию, и семья жила довольно зажиточно. Когда Гончарову было семь лет, умер его отец. В последующей судьбе мальчика, в его духовном развитии важную роль сыграл его крёстный отец Николай Николаевич Трегубов, ставший и первым учителем будущего писателя. В десять лет был отправлен в Москву, где по настоянию матери обучался в коммерческом училище. Всего Гончаров провел в училище 8 лет. Учеба тяготила его, в воспоминаниях писатель негативно отзывается об училище и проведенных там годах. В 1830 году Гончарову удалось убедить мать, что его дальнейшее обучение не принесет никакой пользы и радости и та написала прошение об исключении его из училища. Пробудившийся к тому времени интерес к гуманитарным наукам, а особенно – к художественной словесности побудил Гончарова поступить на словесный факультете Московского университета, который он через 3 года закончил. К университетским годам относятся первые литературные опыты писателя.

После окончания университета Гончаров решил не возвращаться на постоянное житьё в Симбирск, однако после долгих раздумий все же принял предложение занять должность секретаря Симбирского губернатора. В этом качестве писатель проработал около года, служба оказалась скучной и неблагодарной. Оставив Симбирск Гончаров уехал в Петербург где в 1835 году поступил на службу в департамент внешней торговли министерства финансов, на должность переводчика иностранной переписки. Работа была не слишком денежная, зато у Гончарова оставалось много свободного времени, которое он посвящал литературе. В это время Гончаров сблизился с семьей Майковых, был учителем Аполлона Майкова, в доме Майковых писатель встречался со многими представителями отечественной культуры. В 1838 и 1839 в рукописных альманахах литературно-художественного кружка Н.Майкова появились романтические стихи Гончарова и первые повести "Лихая болесть" и "Счастливая ошибка".

В начале 40-х годов происходит знакомство Гончарова с Белинским, оказавшим заметное влияние на творчество писателя. В 1846 году Гончаров читает Белинскому свой первый роман «Обыкновенная история», и после одобрения критика роман публикуется в журнале «Современник». Роман сразу сделал Гончарова заметной фигурой отечественной литературы. Сразу же после публикации «Обыкновенной истории» Гончаров начинает работу над своим вторым романом «Обломов», а через два года (1849) и над «Обрывом». В октябре 1852 года в жизни Гончарова случилось важное событие: он стал участником кругосветного путешествия на парусном военном корабле - фрегате «Паллада» - в качестве секретаря начальника экспедиции вице-адмирала Путятина. Она была снаряжена для инспекции русских владений в Северной Америке - Аляски, принадлежавшей в ту пору России, а также для установления политических и торговых отношений с Японией. Экспедиция продолжалась почти два с половиной года, по ее итогам Гончаров публикует цикл путевых очерков «Фрегат Паллада» (1855-1857) - своеобразный «дневник писателя». Книга стала знаменитой благодаря как своим литературным достоинствам, так и богатому фактическому материалу, собранному писателем.

По возвращении в Петербург Гончаров продолжил работу над романами, но не мог и оставить службу. В 1856 году писатель получает должность цензора, приобретая таким образом двусмысленное положение в писательской среде. Впрочем, судя по отзывам современников, его позиция как цензора была довольно либеральной, так он способствовал новому изданию запрещенных в течение нескольких лет "Записок охотника" Тургенева, сборника стихотворений Некрасова, разрешил к печати роман Писемского "Тысяча душ".

В 1859 появился второй роман Гончарова - "Обломов", ставший предметом активного внимания критики и встреченный как важнейшее общественное событие. С легкой руки Н.А. Добролюбова слово «обломовщина», употребленное в самом романе и повторенное в названии статьи Добролюбова «Что такое обломовщина?», становится нарицательным. В 1860, когда стали усиливаться цензурные гонения на литературу, Гончаров подает в отставку, желая целиком посвятить себя написанию следующего романа. Однако работа над романом шла тяжело, и финансовые соображения вынудили Гончарова вновь занять должность цензора, в которой он и проработал с 1862 по 1867 год, когда окончательно ушел на пенсию. В 1868 году наконец выходит роман «Обрыв», ставший результатом почти двадцатилетней работы.

«Обрыв» стал последним крупным произведением Гончарова. В последующие годы им написано несколько очерков и ряд работ в области критики: «Мильон терзаний», «Заметки о личности Белинского», «Лучше поздно, чем никогда», вошедших историю русской литературно-эстетической мысли. Жизнь его в это время сложилась тяжело, писатель испытывал материальные трудности, страдал от депрессии, много болел. Одно время порывался взяться за новый роман, однако не чувствуя в себе ни физических, ни нравственных сил, оставил эти замыслы. Жил Гончаров в своей квартире в Петербурге, и в последние годы остался практически в полном одиночестве. Умер писатель от воспаления легких на восьмидесятом году жизни.

Алексеев А. Д. И. А. Гончаров в воспоминаниях современников // И. А. Гончаров в воспоминаниях современников / Отв. ред. Н. К. Пиксанов. - Л.: Художеств. лит. Ленингр. отд-ние, 1969 . - С. 7-20. - (Серия литературных мемуаров).

И. А. ГОНЧАРОВ
В ВОСПОМИНАНИЯХ СОВРЕМЕННИКОВ

Имя Гончарова, одного из крупнейших мастеров русского реалистического романа, стоит в одном ряду с Тургеневым, Толстым, Достоевским. Навсегда останутся выдающимися завоеваниями русского реализма XIX века его романы «Обыкновенная история», «Обломов», «Обрыв», а образ Обломова - классическим типом мировой литературы. Значительна также его книга путевых очерков - «Фрегат „Паллада“», до сих пор не утратившая своего историко-литературного и познавательного значения. Исключительный интерес представляют воспоминания Гончарова о Белинском и статья «Мильон терзаний», содержащая непревзойденный по своей глубине анализ бессмертного «Горя от ума».

В романах Гончарова нашла глубокое и всестороннее отражение дореформенная и пореформенная жизнь России, как столичной, так и провинциальной. Писатель считал, что все три романа по идейному замыслу представляют «одно огромное здание, одно зеркало, где в миниатюре отразились три эпохи - старой жизни, сна и пробуждения» и что все три романа «связаны одною общею нитью, одною последовательною идеею - перехода от одной эпохи русской жизни.. к другой».

Высоко оценил первый роман Гончарова Белинский, увидев в нем не только бесспорные художественные достоинства, но прежде всего его огромное общественное значение - как «страшного удара романтизму, мечтательности, сентиментальности, провинциализму».

Несравненно больший успех выпал на долю «Обломова». Герой его, ставший нарицательным с первых дней появления романа, еще более упрочил за ним славу произведения классического, которому в скором времени суждено было стать произведением всемирно известным. «В типе Обломова и во всей этой обломовщине мы видим нечто более, нежели просто удачное создание сильного таланта; мы находим в нем произведение русской жизни, знамение времени», - писал Добролюбов в статье «Что такое обломовщина?»

Совсем по-иному, в новой общественно-политической обстановке сложилась судьба последнего романа Гончарова - «Обрыв». Завершенный в консервативно-реакционном окружении и появившийся в печати спустя двадцать лет после «Обломова», роман этот в общественном отношении не мог быть шагом вперед, несмотря на его неоспоримые художественные достоинства. Антидемократическая направленность романа, его враждебность материалистическому мировоззрению и революционным устремлениям молодого поколения были весьма очевидны каждому из современников Демократическая критика (Н. Щедрин, Н. В. Шелгунов, А. М. Скабичевский и др.), избрав своей мишенью тенденциозный и наиболее уязвимый образ Марка Волохова, не менее тенденциозно и односторонне осудила гончаровский роман в целом, с излишней поспешностью низведя его в категорию откровенно реакционных, антинигилистических романов. Но на то у критики были особые причины, пройти мимо которых мы не имеем намерения, и речь о них пойдет ниже.

Большая, весьма своеобразная, хотя и не слишком богатая внешними событиями жизнь Гончарова (если не считать кругосветного путешествия на «Палладе»), к сожалению, нашла далеко не полное отражение в мемуарной литературе. Ниже мы попытаемся объяснить причину этого несколько необычного явления, этой несправедливости, допущенной современниками по отношению к одному из крупнейших русских писателей, а пока отметим, что мы не имеем воспоминаний о пребывании Гончарова в Московском университете одновременно с Лермонтовым, Герценом и Белинским, нет воспоминаний о его службе в Симбирске по окончании университета, о кругосветном плавании на «Палладе». Правда, во всех этих случаях Гончаров в какой-то степени сам восполнил пробелы будущих мемуаристов, опубликовав книгу путевых очерков, имеющую определенно выраженный мемуарный характер, а затем, в конце жизни, - очерки «Из университетских воспоминаний» и «На родине». Но в предисловии к последнему очерку, во избежание упреков читателя за отход от истины, Гончаров счел нужным сказать: «Это не плод только моей фантазии, потому что тут есть и правда, и, пожалуй, если хотите, все правда. Фон этих заметок, лица, сцены большею частию типически верны с натурой, а иные взяты прямо с натуры».

Наиболее ранний период жизни Гончарова, нашедший отражение в воспоминаниях, относится ко второй половине 40-х годов, ко времени его наибольшей близости к семье Майковых и частых встреч с В. Г. Белинским. О Гончарове как постоянном посетителе литературного кружка Майковых рассказывают непосредственные участники кружка - А. В. Старчевский, Д. В. Григорович и более молодой А. М. Скабичевский. Правда, сам Гончаров в этих воспоминаниях занимает сравнительно небольшое место, но ценность их от этого не уменьшается: они прекрасно воспроизводят окружение писателя - членов семьи Майковых и основных участников их кружка.

Воспоминаний о встречах Гончарова с Белинским и о том огромном влиянии, которое оказал на будущего автора «Обломова» великий революционный демократ, мы почти не имеем, кроме широко известных воспоминаний И. И. Панаева и А. Я. Панаевой. А между тем это был исключительно важный период жизни писателя, период создания им первого крупного произведения - «Обыкновенной истории», период его идейно-художественного формирования, протекавшего в русле руководимой Белинским «натуральной школы». Правда, и этот частичный пробел в мемуарной литературе в значительной мере был восполнен самим Гончаровым, оставившим замечательные «Заметки о личности Белинского», в которых, рассказав попутно и о себе, Гончаров сумел дать верную социально-политическую характеристику великого демократа: «Это был не критик, не публицист, не литератор только - а трибун». А внутриполитическую обстановку тех лет во всей ее неприглядности и трагичности воссоздал в воспоминаниях о Белинском И. С. Тургенев. Мы напомним читателю эти замечательные строки, передающие чувства и настроения, которыми жили в те годы передовые люди круга Белинского: «Бросишь вокруг себя мысленный взор: взяточничество процветает, крепостное право стоит, как скала, казарма на первом плане, суда нет, носятся слухи о закрытии университетов, вскоре потом сведенных на трехсотенный комплект, поездки за границу становятся невозможны, путной книги выписать нельзя, какая-то темная туча постоянно висит над всем так называемым ученым, литературным ведомством, а тут еще шипят и расползаются доносы; между молодежью ни общей связи, ни общих интересов, страх и приниженность во всех, хоть рукой махни! Ну, вот и придешь на квартиру Белинского, придет другой, третий приятель, затеется разговор, и легче станет; предметы разговоров были большей частью нецензурного (в тогдашнем смысле) свойства, но собственно политических прений не происходило, бесполезность их слишком явно била в глаза всякому. Общий колорит наших бесед был философско-литературный, критическо-эстетический и, пожалуй, социальный, редко исторический» *1 .

И. И. Панаев воспроизвел в своих воспоминаниях, пожалуй, один из самых ярких эпизодов в общении Гончарова с Белинским - чтение Гончаровым рукописи первой части «Обыкновенной истории». Сам Гончаров, вспоминая спустя много лет об этом чтении и о том впечатлении, которое произвело оно на Белинского, писал: «Белинский, месяца три по прочтении, при всяком свидании осыпал меня горячими похвалами, прочил мне много хорошего в будущем» *2 .

Наибольшее количество воспоминаний о Гончарове посвящено периоду, начавшемуся с конца 50-х годов, со времени опубликования романа «Обломов». К наиболее ценным относятся воспоминания П. В. Анненкова, А. Ф. Кони, М. М. Стасюлевича, П. Д. Боборыкина и выдержки из «Дневника» А. В. Никитенко.

Воспоминания П. В. Анненкова, как и дневниковая запись А. В. Никитенко от 29 марта 1860 года, с наибольшей объективностью воспроизводят возникший между Тургеневым и Гончаровым конфликт, завершившийся товарищеским третейским судом.

Остановимся несколько подробнее на этом инциденте, вызвавшем много шуму и разговоров в литературных кругах и оставившем заметный след в посвященной Гончарову мемуарной литературе. Отметим также, что не все мемуаристы, касавшиеся этого вопроса, дали ему объективное отражение. Некоторые трактуют его слишком упрощенно, односторонне, даже превратно, как, например, Д. В. Григорович или Е. П. Майкова (в передаче К. Т.). Д. В. Григорович изобразил этот инцидент не как историко-литературное событие, оставившее неизгладимый след в биографиях обоих писателей, а всего лишь как курьезное, анекдотическое происшествие.

Чтобы иметь наибольшую ясность в создавшихся в конце 50-х годов между Гончаровым и Тургеневым отношениях, обратимся к фактам, которые в общих чертах выглядят так.

Гончаров, внимательно следивший за появлявшимися в печати произведениями Тургенева («Дворянское гнездо», «Накануне», «Ася» и др.), усмотрел в их персонажах черты, сходные с некоторыми чертами героев и героинь своего романа «Обрыв», существовавшего тогда только в «программе», в свое время довольно подробно изложенной Тургеневу самим Гончаровым. Обвинения Тургенева в плагиате, высказанные Гончаровым в письмах к автору «Накануне» и в превратном свете раздувавшиеся услужливыми друзьями, заставили Тургенева потребовать от Гончарова третейского суда, который и состоялся 29 марта 1860 года на квартире последнего в присутствии Тургенева и судей: П. В. Анненкова, А. В. Дружинина, С. С. Дудышкина и А. В. Никитенко.

Мы не намерены останавливаться на высказанных Гончаровым многочисленных обвинениях в адрес Тургенева - они весьма скрупулезно изложены им самим в не предназначавшейся для печати рукописи 70-х годов, озаглавленной «Необыкновенная история» и представляющей обширный обвинительный акт, направленный не только против Тургенева, но и против его зарубежных друзей. Не намерены также излагать и самый процесс суда - он, как уже говорилось, получил достаточно объективное отражение в воспоминаниях П. В. Анненкова и в «Дневнике» А. В. Никитенко, непосредственных участников этого события. Напомним лишь его вполне справедливое решение в изложении П. В. Анненкова, учитывающее всю тонкость и щепетильность создавшегося положения: «Произведения Тургенева и Гончарова, как возникшие на одной и той же русской почве, должны были тем самым иметь несколько схожих положений, случайно совпадать в некоторых мыслях и выражениях, что оправдывает и извиняет обе стороны».

Действительно, некоторые совпадения у Тургенева - в образах и деталях - были. Известно, что ему пришлось изъять из рукописи «Дворянского гнезда» две главы, имевшие некоторое сходство с «программой» «Обрыва», и сцену, изображавшую ночное свидание Лизы Калитиной с Марфой Тимофеевной, близкую по содержанию к аналогичной сцене между Бабушкой и Верой. Эти совпадения, по-видимому, и вызвали столь бурную реакцию предубежденного, до болезненности мнительного и подозрительного Гончарова. В письме его к С. А. Никитенко от 28 июня 1860 года имеются по этому поводу следующие проникнутые горечью строки: «Нет, Софья Александровна, не зернышко взял он у меня, а взял лучшие места, перлы и сыграл на своей лире; если б он взял содержание, тогда бы ничего, а он взял подробности, искры поэзии, например, всходы новой жизни на развалинах старой, историю предков, местность сада, черты моей старушки, - нельзя не кипеть» *3 .

После третейского суда общественное мнение сложилось явно не в пользу Гончарова. Это нашло отражение и в мемуарной литературе и в сатирическом выступлении «Искры», опубликовавшей в № 19 за 1860 год стихотворение Обличительного поэта (Д. Д. Минаева) «Парнасский приговор», в котором, жалуясь богам на собрата, Гончаров произносит:

«Он, как я, писатель старый,
Издал он роман недавно,
Где сюжет и план рассказа
У меня украл бесславно...
У меня - герой в чахотке,
У него - портрет того же;
У меня - Елена имя,
У него - Елена тоже.
У него все лица так же,
Как в моем романе, ходят,
Пьют, болтают, спят и любят...
Наглость эта превосходит
Меры всякие... Вы, боги,
Справедливы были вечно,
И за это преступленье
Вы накажете, конечно»

На несколько лет между писателями были прерваны какие бы то ни было отношения, и, только сойдясь 2 февраля 1864 года на похоронах А. В. Дружинина, они вновь протянули друг другу руки. Казалось бы, с этого времени прежние отношения были восстановлены, возобновилась переписка. Но в действительности примирение носило внешний характер, особенно со стороны Гончарова, продолжавшего недоброжелательно и даже враждебно относиться к Тургеневу как к человеку.

К лучшим воспоминаниям о Гончарове, несомненно, относятся и воспоминания А. Ф. Кони, написанные к столетнему юбилею со дня рождения писателя. С юношеских лет Гончаров был в дружеских отношениях с отцом мемуариста - Федором Алексеевичем Кони, а начиная с 70-х годов и до последнего дня своей жизни - с Анатолием Федоровичем. Помимо высоких художественных достоинств, исключительно тепло написанный очерк А. Ф. Кони отличается психологической глубиной и всесторонним охватом личности Гончарова как писателя и как человека.

Единственные в своем роде воспоминания П. М. Ковалевского воспроизводят облик Гончарова в дружеском, непринужденном кругу сотрудников «Современника», на одном из редакционных обедов, состоявшемся как раз накануне выхода в свет романа «Обломов», опубликованного, кстати сказать, не в «Современнике», а в «Отечественных записках». Перед глазами встают бегло очерченные, хотя и в несколько грубоватой манере, но колоритно, портреты Гончарова - «кругленького, пухлого, с сонливо-спокойным взглядом светлых глаз» - и его знаменитых современников: Писемского, Островского, Тургенева, Анненкова, Некрасова, Панаева, Полонского и др. И тут же портреты «двух самых ярких представителей только что народившейся породы «новых людей» - будущих нигилистов» - Чернышевского и Добролюбова «Оба с ироническим отношением к окружающему».

В той же степени интересны воспоминания Л. Ф. Пантелеева о чтениях в пользу Литературного фонда, в которых, помимо Гончарова, принимали участие почти все выдающиеся русские писатели. Гончаров, по словам мемуариста, «читал хорошо... как опытный докладчик, обдуманно, выразительно, но без внутреннего увлечения».

Особую группу составляют воспоминания симбирских родственников писателя (Е. А. Гончаровой, Е. П. Левенштейн, М. В. Кирмалова и В. М. Чегодаевой), богатые сведениями о сравнительно малоизвестной бытовой стороне жизни романиста, о его симбирском окружении в период летних приездов на родину в 1849 и 1862 годах. Воспоминания эти характеризуют Гончарова (как, впрочем, и самих мемуаристов) по линии родственных, чисто житейских взаимоотношений, - Гончаров как писатель интересовал их меньше всего. И это объясняется не только их сравнительно невысоким общим культурным уровнем (на фоне других мемуаристов), но и целым рядом других причин, уходящих опять-таки в чисто родственные отношения: тут сказалась и личная неприязнь писателя к жене брата, Елизавете Карловне, рожденной Рудольф; сказалась и неоправдавшаяся надежда кое-кого из родственников на богатое наследство и возникшая на почве этого вражда к новым наследникам - семье умершего слуги Трейгута; сказались, с обеих сторон, и своеобразные черты гончаровских характеров.

Особенной неприязнью и враждебностью по отношению к И. А. Гончарову проникнуты воспоминания племянника, А. Н. Гончарова, намеренно не включенные нами в настоящий сборник. Написанные не без литературных достоинств по просьбе биографа И. А. Гончарова М. Ф. Суперанского и опубликованные им в № 11 «Вестника Европы» за 1908 год, воспоминания эти, как тенденциозные, без достаточных оснований умаляющие и порочащие Гончарова как личность, вызвали в свое время волну протестов и опровержений в печати. Но не только обида на дядю, лишившего племянника доли наследства, сказалась на субъективном характере этих воспоминаний. Сказалось также и пристрастное, во многом несправедливое отношение писателя к матери мемуариста - Е. К. Гончаровой. Характеристика этой незаурядной, хорошо образованной женщины дана в воспоминаниях ее племянницы княгини В. М. Чегодаевой, раскрывающих также и основные мотивы многолетней неприязни к ней И. А. Гончарова. Воспоминания Чегодаевой интересны еще и рассказом о посещениях Н. Г. Чернышевским в 1851 году брата писателя в Симбирске и о беседах его с Елизаветой Карловной. Об этих встречах записывает в своем «Дневнике» и сам Чернышевский, а также и о том, как он ехал из Петербурга в Саратов через Симбирск в одной карете с возвращавшимися домой симбирцами Н. А. Гончаровым и Д. И. Минаевым, отцом известного поэта-сатирика, и как они «дорогою все рассуждали между собою о коммунизме, волнениях в Западной Европе, революции, религии» *4 .

Не все включенные в сборник мемуары беспристрастно и точно воспроизводят события и факты из жизни писателя. В этом отношении особенно грешат воспоминания Гавриила Никитича Потанина, написанные им в преклонные годы. Воспоминания его посвящены главным образом пребыванию писателя на родине летом 1849 года. Хорошо знающий жизнь и быт старого Симбирска, семью брата писателя, Н. А. Гончарова, и семью сестры, А. А. Кирмаловой (Потанин был домашним учителем ее детей), он как мемуарист тем не менее во многом неточен, недостоверен, склонен к излишнему беллетризированию и к вымыслу. На его ошибки и неточности указывали в свое время известные исследователи жизни и творчества И. А. Гончарова А. Мазон и М. Ф. Суперанский *5 . Так, например, им дается не совсем верная характеристика служебной деятельности И. А. Гончарова и неверное представление о нем как о писателе, которому всю жизнь только и сопутствовали успех, слава и блестящая карьера. А описанная им (нами опущенная) встреча в 1853 году с воспитателем Гончарова Н. Н. Трегубовым, умершим, как известно, в 1849 году, и восторженный разговор между воспитателем и мемуаристом о путешествующем на «Палладе» Иване, из которого явствует, что мемуарист, будучи моложе Гончарова на одиннадцать лет, помнит о том, как тот еще в детстве мечтал о морском путешествии, - вызывает у читателя не только недоумение, но и скептическое отношение, граничащее с недоверием ко всем другим приводимым им, быть может и достоверным, фактам *6 .

Вряд ли описанную Потаниным встречу следует объяснять только провалом в памяти престарелого мемуариста. Скорее всего это не что иное, как безотчетное фантазирование, не лишенное, впрочем, беллетристических достоинств.

И еще несколько слов об очерке В. Русакова (С. Ф. Либровича) «Случайные встречи с И. А. Гончаровым», опубликованном при жизни писателя (1888) и вызвавшем возмущение с его стороны как из-за описания не соответствующих действительности фактов частной жизни, например, встреч в Летнем саду с Григоровичем, так и из-за бестактности мемуариста, проявившейся в опубликовании без ведома и согласия Гончарова его писем к А. Ф. Писемскому В не меньшей мере возмутило Гончарова упоминание мемуаристом о действительно имевшем место, но тщательно скрывавшемся Гончаровым анонимном сотрудничестве его в 60-70 х годах в газете Краевского «Голос» *7 .

Но следует признать, что далеко не все в очерке С. Ф. Либровича, как и в отрывках из его книги «На литературном посту», является недостоверным. С большим интересом рассказывает он о малоизвестных, не вызывающих сомнения встречах писателя и фактах, дополняющих его биографию новыми, живыми штрихами, весьма свойственными всей его натуре и образу жизни.

Необходимо отметить, что и в количественном отношении воспоминания о Гончарове значительно уступают воспоминаниям хотя бы о таких крупных писателях, как Тургенев, Толстой, Достоевский. И это объясняется отнюдь не значением творчества Гончарова в целом и не размером его художественного дарования в сравнении с названными выше именами, а прежде всего его цензорской деятельностью, специфическими чертами характера и индивидуальными особенностями биографии.

«Давно ли умер И. А. Гончаров?» - спрашивал Боборыкин спустя год после смерти писателя и отвечал «Настолько давно, что в нашей печати могло бы появиться немало воспоминаний о нем. Их что-то не видно». Ждать большого количества воспоминаний через год после смерти писателя, может быть, и не следовало - серьезные воспоминания, как правило, пишутся спустя несколько лет, а иногда и десятилетий, - но о Гончарове, к сожалению, и в последующие годы появилось не так уж много воспоминаний. Боборыкин объясняет это необычное явление тем запретом, который наложил автор «Обломова» на печатание своих писем и других материалов, не опубликованных им при жизни. Безусловно, запрет, выраженный в статье «Нарушение воли» (1889), сделал свое дело: многие близкие Гончарову люди, особенно родственники, не решились нарушить последнюю волю писателя и поспешили уничтожить имевшиеся у них письма и другие рукописные материалы. Запрет этот не мог не сказаться и на количестве оставленных современниками воспоминаний. «Издатели исторических сборников и журналов, - писал Гончаров в статье «Нарушение воли», - не всегда обеспечены постоянным серьезным историческим материалом, и оттого они добывают всякую старую ветошь, даже мало занимательные мемуары, дневники людей вовсе не исторических и между прочим и частные письма, чтобы пополнять появляющиеся в определенный срок издания... И сколько накапливается такого материала!..» Есть все основания предполагать, что одной из основных причин, вызвавших написание этой статьи, явился очерк С. Ф. Либровича «Случайные встречи с И. А. Гончаровым», о котором уже говорилось выше.

Но не только последняя воля писателя, его замкнутый образ жизни и черты характера наложили свой отпечаток на сравнительную бедность оставленных о нем воспоминаний. Более важным, на наш взгляд, отпугивающим мемуаристов фактором явилась цензорская деятельность Гончарова, начавшаяся с 1856 года в Петербургском цензурном комитете и завершившаяся в 1867 году в Главном управлении по делам печати.

Поступление Гончарова по возвращении из кругосветного плавания на должность цензора не вызвало одобрений в петербургских литературных кругах. Еще до вступления в должность близкий Гончарову по духу и мировоззрению А. В. Дружинин записывал в своем дневнике: «Слышал, что по ценсуре большие преобразования и что Гончаров поступает в ценсора. Одному из первых русских писателей не следовало бы брать должности такого рода. Я не считаю ее позорною, но, во-первых, она отбивает время у литератора, а во-вторых, не нравится общественному мнению, а в-третьих... в-третьих то, что писателю не следует быть ценсором» *8 . Представитель другого общественно-политического лагеря, А. И. Герцен, опубликовал в «Колоколе» заметку «Необыкновенная история о цензоре Гон-ча-ро из Ши-пан-ху» (1857), высмеивающую Гончарова, а в другой заметке, «Право гражданства, приобретенное «Колоколом» в России» (1858), называл Гончарова «японским цензором». Н Ф Щербина в получившей широкое распространение эпиграмме «Молитва современных русских писателей» (1858) просил всевышнего избавить их от «похвалы позорной «Северной пчелы» и от цензуры Гончарова». Высказывания о Гончарове-цензоре в частных письмах имели еще более недоброжелательный характер *9 , а единичные промахи его по службе вызывали не только иронию, но и злорадство даже в наиболее близкой ему писательской среде. Так, П. В. Анненков в одном из писем к И. С. Тургеневу писал по поводу пропуска Гончаровым рецензии на книгу сенатора А. В. Семенова: «Строгий человек, но небо справедливо!.. Попался как цензор, пропустив окончание статьи Бабста против книжки сенатора Семенова... Ждет головомытия, а окончание это, если и противоцензурно, зато уморительно-остро и колко» *10 .

Но еще большая справедливость требует признать, что многие недоброжелательные высказывания современников в адрес Гончарова-цензора, в том числе и Герцена, не имели достаточных оснований и относились не столько к результатам цензорской деятельности писателя, сколько к званию цензора. А если обратиться к конкретным фактам, характеризующим деятельность Гончарова как цензора, то выяснится, что только благодаря его заключениям смогли увидеть свет «Повести и рассказы» И. С. Тургенева (1856), романы «Ледяной дом», «Последний новик» и «Басурман» И. И. Лажечникова (1857), седьмой (дополнительный) том Собрания сочинений А. С. Пушкина в издании П. В. Анненкова (1857) с ранее запрещенными произведениями, роман А. Ф. Писемского «Тысяча душ» (1858), Сочинения А. Н. Островского в двух томах, включая ранее запрещенную комедию «Свои люди - сочтемся» (1858), Полное собрание сочинений М. Ю. Лермонтова с полным текстом стихотворения «На смерть поэта» (1859) и многое другое. Мало кому из современников могли быть известны подобные факты, да и вряд ли они смогли бы своевременно и по достоинству их оценить.

Но остается неоспоримым, что с поступлением Гончарова в цензоры общение его с кругом «Современника», и особенно с писателями демократического направления, заметно пошло на убыль. Уже в конце 50-х годов между ним и литературной общественностью возникла невидимая полоса отчужденности, поставившая Гончарова среди писателей в несколько обособленное положение. Может быть, поэтому-то и «Обломов» появился не в революционно-демократическом «Современнике», как скорее всего следовало ожидать, а в умереннейших «Отечественных записках».

С начала 60-х годов заметно редеет круг старых друзей Гончарова, все менее уместным становится присутствие его на дружеских писательских вечерах, обедах, банкетах. Этому в какой-то мере способствовала и нашумевшая в литературных кругах его нелепая ссора с И. С. Тургеневым. С 1860 года писатель становится особенно близок со своим старшим сослуживцем по цензуре А. В. Никитенко и почти совсем перестает бывать в «Современнике» у Некрасова. Таким образом, личная жизнь Гончарова принимает еще более замкнутый, уединенный характер.

С осени 1862 года, после небольшого перерыва, началась служба писателя в возглавлявшемся П. А. Валуевым министерстве внутренних дел, сначала главным редактором «Северной почты», официального органа министерства, затем членом Совета по делам книгопечатания и с осени 1865 года членом только что учрежденного Главного управления по делам печати. Этими назначениями Гончаров был обязан прежде всего самому министру, весьма рассчитывавшему на него и писавшему в связи с этим товарищу министра А. Г. Тройницкому еще накануне назначения Гончарова главным редактором «Северной почты»: «Вчера был у меня Гончаров. Признаюсь, он снова мне крепко понравился. В нем есть эстетика, так что с ним можно иметь дело часто, а это «часто» для сношений с главным редактором необходимо. Ему хочется этим быть. Его имя прибавит не одного, а многих подписчиков и докажет, что газета не падает, а поднимается. Кажется, он зол на неких литераторов. И это может быть полезным» *11 .

С этого времени Гончаров с головой уходит в служебную деятельность. Само собой разумеется, что новые назначения по службе еще более упрочили общественное мнение не в его пользу. Теперь для этого были более веские основания: служба Гончарова в высших цензурных инстанциях в известной мере обязывала писателя мыслить и смотреть на вещи с позиций правящих классов. И Гончаров, в силу возложенных на него служебных обязанностей и высокого звания, часто вынужден был действовать так, как этого требовали от него служебный устав, высочайшие предписания и распоряжения министра. А чтобы иметь, хотя бы в общих чертах, представление о действиях карательной цензуры и о деятельности ее органа - Главного управления по делам печати, членом которого Гончаров был более двух лет, обратимся к весьма характерной дневниковой записи бывшего члена Совета но делам книгопечатания А. В. Никитенко, вынужденного вскоре уйти в отставку, ввиду несогласия с проводимой Валуевым жесткой цензурной политикой, и не на шутку обеспокоенного, что в созданных им условиях «дело печати проиграно». «Литературу нашу, кажется, ожидает лютая судьба, - записывал А. В. Никитенко 16 мая 1865 года. - Валуев достиг своей цели. Он забрал ее в свои руки и сделался полным ее властелином. Худшего господина она не могла получить... Устав о печати отдает ему в полное распоряжение всякое печатное проявление мысли. Издание журналов и освобождение их от предварительной цензуры становится делом крайне затруднительным... Цензора нет. Но взамен его над головами писателей повешен дамоклов меч в виде двух предостережений и третьего, за которым следует приостановка издания. Меч этот находится в руке министра: он опускает его, когда ему заблагорассудится, и даже не обязан мотивировать свой поступок. Итак, это чистейший произвол, и уже не прежний мелкочиновническпй и по тому самому менее смелый, а произвол, вооруженный сильною властью, властью министерскою» *12 .

С первых дней существования деятельность Главного управления по делам печати была направлена на ликвидацию основных органов революционно-демократической печати - «Современника» и «Русского слова». И с этой задачей Главное управление справилось: в феврале 1866 года прекратило существование «Русское слово», а спустя три месяца был навсегда закрыт «Современник». Этому способствовал не только вступивший в силу с 1 сентября 1865 года закон об отмене предварительной цензуры и о введении новых цензурных правил, но и в большей степени накалявшаяся внутриполитическая обстановка, разрядившаяся 4 апреля 1866 года каракозовским выстрелом.

В этой решительной борьбе правительства с революционно-демократической печатью в известной мере сыграли свою роль и заключения члена Главного управления по делам печати И. А. Гончарова.

Параллельно с цензорской деятельностью в эти годы продолжалась работа писателя над завершением романа «Обрыв», в котором последовательно находили художественное воплощение его антинигилистические воззрения. Именно в этот период завершалась трансформация образа Марка Волохова в сторону усиления его отрицательных черт, видоизменялся в сторону религиозного смирения и покорности воле Бабушки образ Веры, возник новый «положительный» персонаж - помещик-экспортер Тушин.

Известно, как был встречен демократической критикой последний роман Гончарова. Известны также и неодобрительные отзывы о нем Тургенева, Боткина, Достоевского и др. Даже ответная, носящая оправдательный характер статья писателя «Лучше поздно, чем никогда» и неопубликованные при жизни «Намерения, задачи и идеи романа „Обрыв“» и «Предисловие к роману „Обрыв“» мало чем помогли ему реабилитироваться перед широким общественным мнением.

Таким образом, и цензорская деятельность писателя, особенно в высших инстанциях, и постигшая его неудача с романом «Обрыв» вряд ли могли способствовать желаниям современников оставить потомству беспристрастные воспоминания о Гончарове последних лет службы, периода завершения романа «Обрыв».

Но даже и то, что мы имеем из посвященной Гончарову мемуарной литературы, с наибольшей полнотой собранной в настоящем издании, должно представлять широкий познавательный интерес - и прежде всего для тех, кто изучает жизнь и творчество знаменитого романиста.

А. Д. Алексеев

Сноски

*1 И. С. Тургенев , Собрание сочинений, т. X, Гослитиздат, М., 1956, стр. 300-301.

*2 И. А. Гончаров , Необыкновенная история. - В кн.: «Сборник Российской Публичной библиотеки», т. II, Пг., 1924, стр. 7.

*3 И. А. Гончаров , Собрание сочинений, т. VIII, Гослитиздат, М., 1955, стр. 344.

*4 Н. Г. Чернышевский , Полное собрание сочинений, т. I, Гослитиздат, М., 1939, стр. 402.

*5 А. Мазон , Материалы для биографии и характеристики И. А. Гончарова - «Русская старина», 1911, № 10, стр. 47. М. Ф. Суперанский , И. А. Гончаров и новые материалы для его биографии. - «Вестник Европы», 1907, № 2, стр. 578-579, 1908, № 11, стр. 22.

*6 В настоящем издании ошибки и неточности мемуариста по возможности оговорены, разумеется, лишь в той части, которая включена в настоящий сборник. Тем же, у кого возникнет необходимость обращаться к опущенной нами заключительной части воспоминаний Г. Н. Потанина, следует быть предельно осторожными в использовании как заключенного в ней фактического материала, так и суждений мемуариста.

*7 Гончаров помещал статьи и заметки в отделе «Петербургские отметки» и рецензии в библиографическом отделе См.: А. Мазон , Материалы для биографии и характеристики И. А. Гончарова - «Русская старина», 1911, № 10, стр. 34-62; № 12, стр. 491-499.

*8 А. Г. Цейтлин , И. А. Гончаров, изд-во АН СССР, М., 1950. стр. 219.

*9 См., например, письма Г. Е. Благосветлова к В. П. Попову в кн.: М. К. Лемке , Политические процессы 1860-х годов, ГИЗ, М. - Пг., 1923, стр. 600, 623.

*10 «Труды Публичной библиотеки СССР им. В. И. Ленина», вып. 3, М., 1934, стр. 87.

*11 «Русская старина», 1899, № 7, стр. 232.

*12 А. В. Никитенко , Дневник, т. II, Гослитиздат, М., 1955, стр. 514-515.

Гончаров Иван Александрович

И А Гончаров в воспоминаниях современников

И. А. Гончаров в воспоминаниях современников

И. И. Панаев. Воспоминание о Белинском. (Отрывок)

А. В. Старчевский. Один из забытых журналистов. (Отрывок)

А. Я. Панаева. Из "Воспоминаний"

М. М. Стасюлевич. Иван Александрович Гончаров

П. Д. Боборыкин. Творец "Обломова"

А. М. Скабичевский. Из "Литературных воспоминаний"

Е. П. Левенштейн. Воспоминания об И. А. Гончарове

А. Ф. Кони. Иван Александрович Гончаров (Из "Воспоминаний о писателях"

М. В. Кирмалов.Воспоминания об И. А. Гончарове

К. Т. Современница о Гончарове (Е. П. Майкова)

A. П. Плетнев. Три встречи с Гончаровым

И. И. Панаев

ВОСПОМИНАНИЕ О БЕЛИНСКОМ

(Отрывки)

Расскажу об одном вечере (это уже было года два или три после смерти Белинского) у А. А. Комарова, на котором присутствовал Гоголь. Гоголь изъявил желание А. А. Комарову приехать к нему и просил его пригласить к себе несколько известных новых литераторов, с которыми он не был знаком. Александр Александрович пригласил между прочими Гончарова, Григоровича, Некрасова и Дружинина. Я также был в числе приглашенных, хотя был давно уже знаком с Гоголем. Я познакомился с ним летом 1839 года в Москве, в доме Сергея Тимофеевича Аксакова. В день моего знакомства с ним он обедал у Аксаковых и в первый раз читал первую главу своих "Мертвых душ". Мы собрались к А. А. Комарову часу в девятом вечера. Радушный хозяин приготовил роскошный ужин для знаменитого гостя и ожидал его с величайшим нетерпением Он благоговел перед его талантом Мы все также разделяли его нетерпение. В ожидании Гоголя не пили чай до десяти. часов, но Гоголь не показывался, и мы сели к чайному столу без него.

Гоголь приехал в половине одиннадцатого, отказался от чая, говоря, что он его никогда не пьет, взглянул бегло на всех, подал руку знакомым, отправился в другую комнату и разлегся на диване. Он говорил мало, вяло, нехотя, распространяя вокруг себя какую-то неловкость, что-то принужденное. Хозяин представил ему Гончарова, Григоровича, Некрасова и Дружинина. Гоголь несколько оживился, говорил с каждым из них об их произведениях, хотя было очень заметно, что не читал их. Потом он заговорил о себе и всем нам дал почувствовать, что его знаменитые "Письма" писаны им были в болезненном состоянии, что их не следовало издавать, что он очень сожалеет, что они изданы. Он как будто оправдывался перед нами.

От ужина, к величайшему огорчению хозяина дома, он также отказался. Вина не хотел пить никакого, хотя тут были всевозможные вина.

Чем же вас угощать, Николай Васильевич? - сказал наконец в отчаянии хозяин дома.

Ничем, - отвечал Гоголь, потирая свою бородку. - Впрочем, пожалуй, дайте мне рюмку малаги.

Одной малаги именно и не находилось в доме. Было уже между тем около часа, погреба все заперты... Однако хозяин разослал людей для отыскания малаги.

Но Гоголь, изъявив свое желание, через четверть часа объявил, что он чувствует себя не очень здоровым и поедет домой.

Сейчас подадут малагу, - сказал хозяин дома, - погодите немного.

Нет, уж мне не хочется, да к тому же поздно...

Хозяин дома, однако, умолил его подождать малаги. Через полчаса бутылка была принесена. Он налил себе полрюмочки, отведал, взял шляпу и уехал, несмотря ни на какие просьбы.

Не знаю, как другим, - мне стало как-то легче дышать после его отъезда.

Но обратимся к Белинскому...

К нему часто сходились по вечерам его приятели, и он всегда встречал их радушно и с шутками, если был в хорошем расположении духа, то есть свободен от работы и не страдал своими обычными припадками. В таких случаях он обыкновенно зажигал несколько свечей в своем кабинете. Свет и тепло поддерживали всегда еще более хорошее расположение его духа.

Его небольшая квартира у Аничкина моста в доме Лопатина, в которой он прожил, кажется, с 1842 по 1845 год, отличалась, сравнительно с другими его квартирами, веселостью и уютностью. Эта квартира и ему нравилась более прежних. С нею сопряжено много литературных воспоминаний. Здесь Гончаров несколько вечеров сряду читал Белинскому свою "Обыкновенную историю". Белинский был в восторге от нового таланта, выступавшего так блистательно, и все подсмеивался по этому поводу над нашим добрым приятелем М. А. Языковым. Надобно сказать, что Гончаров, зная близкие отношения Языкова с Белинским, передал рукопись "Обыкновенной истории" Языкову для передачи Белинскому, с тем, однако, чтобы Языков прочел ее предварительно и решил, стоит ли передавать ее. Языков с год держал ее у себя, развернул ее однажды (по его собственному признанию), прочел несколько страничек, которые ему почему-то не понравились, и забыл о ней. Потом он сказал о ней Некрасову, прибавив: "Кажется, плоховато, не стоит печатать". Но Некрасов взял эту рукопись у Языкова, прочел из нее несколько страниц и, тотчас заметив, что это произведение, выходящее из ряда обыкновенных, передал ее Белинскому, который уже просил автора, чтобы он прочел сам.

а. «Обыкновенная история» в восприятии критики

Большой успех в момент появления принесла «Обыкновенной истории», прежде всего, ее критическая направленность. Это заявление не противоречит тому, что еще до публикации первый роман Гончарова вызвал восторги слушателей (на чтениях в литературных салонах) «свежестью и простотой», «изящной легкостью и простотой рассказа», отсутствием «литературщины и литераторства» 5 . Во второй половине 40-х годов, когда только что утвердилось в прозе «отрицательное направление», литературная общественность обостренно реагировала на позицию дебютирующего романиста. В самом первом отзыве на роман прозвучали мудрые ноты: «Дарование г. Гончарова - дарование самобытное: он идет своим путем, не подражая никому, ни даже Гоголю, а это не безделица в наше время» 6 . Но во всех последовавших - мысль о самобытности явно уступила место суждениям о Гончарове как о новом многообещающем даровании в ряду последователей Гоголя. Еще до завершения публикации в «Современнике» «Обыкновенная история» была названа «лучшим произведением русской литературы со времени появления „Мертвых душ“», опытом, «вышедшим непосредственно из направления Гоголя» 7 .

«Обыкновенная история» приветствовалась как произведение, имеющее целью «поразить оружием насмешки то, что теперь вовсе не ко времени, чему очень мы служили и в жизни, и в науке. Это как бы мщение за вред, причиненный романтической настроенностью и теперь еще, по временам, причиняемый ею» 8 . «Романтическая настроенность» - понятие, само по себе очень многозначное и поэтому уже расплывчатое, в тот момент в критике и в читательском восприятии наполнялось конкретным социально-психологическим содержанием. Общепризнано, что искусство романтизма по своей природе более, чем какое-либо другое, способно влиять на мироощущение и поведение

читателей и зрителей самого разного уровня. Но в России первой трети XIX века имитация книжных образцов в среде читающего дворянства (и столичного, и провинциального) была беспрецедентной, что определялось самим «незрелым» состоянием русского общества, его ускоренным движением навстречу Европе. Как писал Ап. Григорьев, «романтизм, и притом наш, русский, в наши самобытные формы выработавшийся и отлившийся, романтизм был не простым литературным, а жизненным явлением, целою эпохой морального развития, имевшей свой особенный цвет, проводившей в жизни особое воззрение... Пусть романтическое веянье пришло извне, от западной жизни и западных литератур, оно нашло в русской натуре почву, готовую к его восприятию, - и потому отразилось в явлениях совершенно оригинальных» 9 .

Жизненное поведение, сформированное романтизмом, с высоты последующих эпох выглядит «поддельным», неискренним, его упрекали в отсутствии простоты, видели в нем лишь красивую маску. «Конечно, эпоха романтизма, - пишет Ю. М. Лотман, - расплодила своих грушницких - поверхностных и мелких любителей фразы, для которых романтическая мантия была удобным средством скрывать (в первую очередь, от себя самих) собственную незначительность и оригинальность. Но было бы глубочайшей ошибкой забывать при этом, что то же мироощущение и тот же тип отношения со средой мог давать Лермонтова или Байрона. Приравнивать романтизм к его мелкой разменной монете было бы глубоко ошибочным» 10 . Резкое неприятие гончаровского Адуева Ап. Григорьевым объяснялось как раз тем, что критик вычитал в наивном провинциале пародию на идеалистов, равняющихся на Лермонтова и Байрона, из того самого круга, к которому критик себя причислял до конца своих дней («последний романтик»). В 1852 году Григорьев характеризовал Адуева как фигуру «жиденькую, худенькую, слабенькую с ярлыком на лбу: романтизм quasi молодого поколения». В нем «стремление к идеалу не признает своего питомца» и «ирония пропала здесь задаром» 11 . Еще раз вернувшись к роману, критик высказался с большей резкостью: «Романтическое стремление не признавало, не признаёт и не признает в жиденьком Александре Адуеве своего питомца» 12 .

Существует мнение, что первоначально Гончаров задумал воссоздать в своем герое именно сумму представлений и чувствований этого «романтического стремления», но план («нанести удар вообще современному романтизму») не реализовался, потому что писатель «не сумел определить идеологический центр. Вместо романтизма он осмеял

провинциальные потуги на романтизм» 13 . Это мнение явно не учитывает саму специфику дарования Гончарова: суть не в неспособности этого писателя критически переосмыслить романтизм в качестве идеологии дворянской интеллигенции предшествующих десятилетий, а в его безусловном предпочтении другой проблематики, рассматриваемой на ином человеческом материале. Гончаровское решение изображать «романтизм» как элемент обыденного сознания, лежит в глубинах его природного дарования: «Он не останавливался на взволнованной поверхности общества, а уходил вглубь, туда, где спокойно и медленно совершается органическое нарастание традиционного быта, где стоят его устои, медленно поддающиеся изменениям» 14 .

Если И. С. Тургенев в романах (от «Рудина» до «Нови») описывал разные этапы духовных поисков идейных интеллигентов, трудно изживающих идеологические иллюзии разного толка, то Гончарова интересовал сам ход Жизни, сказывающийся на сдвигах в ментальности целых слоев населения. Художник обладал способностью улавливать, по его словам, «нечто очень коренное и надолго устанавливающееся и образующее иногда ряд поколений» (8, 410). Таковым и было болезненное и медленное изживание многочисленными усадебными недорослями усвоенных подчас еще от предшествующей эпохи стереотипов мироощущения и поведения. Гончаровская «обыкновенная история» рассказывала о среднем человеке, разделявшем увлечение многочисленных подражателей (а не истинных мыслителей). В Александре Адуеве показан, так сказать, «бытовой романтизм», который, упростив опыт романтической литературы, сделался достоянием любителей чтения (еще более любительниц) образованного класса России. Волна увлечения романтизмом, откатившись в провинцию, захватила в свою орбиту широкие среднекультурные слои. Но тем не менее, «...оторванный от философских истоков движения, вульгарный романтизм при всем том сохраняет оболочку не только романтических форм, но и романтических тем («натурфилософия», «идеальная любовь», «гений», «отверженный толпой» и т. п.)» 15 .

б. Гончаров и Белинский

Трактовка Адуева как «романтика 30-х годов» и соответственно содержания «Обыкновенной истории» как полемики с уходящим литературным направлением устойчиво (и справедливо!) связывается с критикой В. Г. Белинского. В советском литературоведении ее истолковывали

как «последнее слово» о романе, и во многих работах Гончаров был представлен скромным учеником критика, чьим мудрым рекомендациям он следовал с пользой для себя на протяжении всего творчества 16 .

Отношения Гончарова и Белинского заслуживают отдельного исследования, но совершенно обойти здесь этот вопрос тоже невозможно. Гончаров неоднократно признавал значимость суждений Белинского (правда, наиболее часто в статьях, где критик выступал его союзником в полемической кампании). Романист писал о Белинском-человеке с большой теплотой в специальной статье («Заметки о личности Белинского», 1881). Но одновременно Гончаров видел связь между Белинским и той самой критикой, с которой он спорил в эпоху «Обрыва». «Отсутствие того беспристрастия и спокойствия», что «составляет его (Белинского. - Е. К. ) капитальный и, может быть - единственный недостаток», - считал романист, - было наследовано (через Добролюбова) новой генерацией критиков, усвоивших «свойственный этому недостатку тон, не только как критический прием, но почти как принцип» (6, 449). Гончаров назвал именно Белинского (цитированное письмо к Никитенко) в качестве того авторитета, чье влияние привело его к отступлению от творческого сверхзамысла. Подобная неоднозначность высказываний Гончарова понуждает прочертить, хотя бы в самом общем виде, линию схождения-расхождения критика и писателя в течение нескольких лет, предшествовавших появлению «Обыкновенной истории». Возможно, этот экскурс прояснит и некоторые обстоятельства самого рождения первого романа Гончарова, и особую реакцию на него Белинского.

Романтизм (направление и мироощущение), «романтик» (натура и тип) были не только неизменной темой критики Белинского, но и темой глубоко личной. В юношеской драме «Дмитрий Калинин» (написана в 1830-м, опубликована в 1891 году) просматривается подражание Ф. Шиллеру, и шире - драматургии эпохи «Бури и натиска», и так называемой «неистовой словесности» (французской романтической прозе 20-30-х годов). В этой пьесе с безумными страстями и убийствами на втором плане существует будущий «гончаровский конфликт»: столкновение двух мироощущений (романтического и трезво-скептического). Главный герой, страстно любящий, экзальтированный, числит себя наследником пушкинского Ленского (эпиграф к пьесе: «Ах, он любил...»). Его друг Алексей Сурский, отлюбивший и разочарованный, - ближе к Онегину (назван в тексте Мефистофелем).

В его безуспешных увещеваниях Калинина часто можно уловить ноты Адуева-старшего: «...тебе не худо бы оставить эти высокопарные фразы: они нашему брату, темному человеку, непонятны» 17 . Правда, сам Сурский (в отличие от дяди) использует подобные же фразы: «...чувствительность, соединенная с пылкостью, есть ужасный дар неба». (Стихия «дикого языка» захватывает все пространство текста.) Спор двух друзей сосредоточен вокруг коллизии: «сердце» - «ум». Сурский упрекает Калинина: «Ты всегда следуешь внушениям опаснейших врагов твоих, воображения и сердца, а никогда не слушаешься хотя и сурового, но доброго старика - рассудка» (1, 528). Сам же он держит «свои страсти и воображение в равновесии с рассудком, и даже так, что последний немного перетягивает» (1, 529). Калинин отвергает советы Сурского: «Я никогда не поверю, чтобы человек, следующий одному холодному рассудку и живущий по счетам и выкладкам эгоизма, мог быть истинно счастливым» (1, 528). Примечательно, что охлаждение сердца Сурского - результат разочарования в любви: «И в моей, ныне ледяной груди билось некогда пламенное сердце, и моя, ныне холодная душа некогда кипела страстями, и мое, ныне погасшее воображение, было некогда, к моему несчастью, слишком живо, слишком услужливо...» (1, 529). Но важно подчеркнуть (в связи с Гончаровым), что сам характер увлечения Сурского соответствовал его натуре. Стадии романтического обольщения двух героев «никогда не совпадали: поэтому не совпадут и заключительные стадии конфликта. И если в первом случае (Сурский. - Е. К. ) предопределен компромисс и примирение, то во втором (Калинин) - борьба до конца и гибель» 18 . В Белинском-критике навсегда сохранилась (при всей бурной эволюции) какая-то частица автора «Дмитрия Калинина», определив, в частности, его безоглядную страстность при обсуждении всех вопросов, что соприкасались с романтизмом. В суждениях Белинского о первом романе Гончарова мог отозваться собственный творческий опыт, который со временем превратился в отвергнутое (постоянно отвергаемое!) прошлое.

В начале критической деятельности Белинского явно сказывались его абстрактно-романтические представления о жизни, хотя, противопоставляя «поэзию идеальную» «реальной», он уже отдавал предпочтения последней. После недолгого периода «примирения с действительностью» Белинский на новом витке эволюции специально обсуждает природу романтизма в обзоре «Русская литература в 1841 году» (1842).

В обзоре обнаруживаются переклички с размышлением (зарисовкой) Гончарова «Хорошо или дурно жить на свете» (датируется концом 30-х-началом 40-х годов), очень значимым в контексте всего творчества писателя. Этот этюд - еще одно (рядом с ранними повестями) «домашнее» произведение (рождено и для кружка Майковых, и внутри его, и на материале досугов посетителей салона). В заголовке этюда запечатлен излюбленный этим художником прием альтернативы (правда, она снимается немедленно: «И да, и нет»). Противопоставлены две стороны жизни. В практической «мы - рабы забот, она отравлена существенными потребностями, каждый, как пчела, ежедневно обязан принести, для общей пользы, каплю своего меда в бездонный улей света». «Ум» как самодержавный властелин правит в практической жизни: «много жертв приносит человек этому деспоту, много отдает своих лучших минут и радостей на обмен огорчений, сухих, чуждых душе трудов и усилий». Эта жизнь «как томительный сон, как давление ночного духа, от нее пробуждаешься, как от обморока...», человек в ней уподобляется не только трудолюбивой пчеле, но и вечно снующему муравью, суетливой мыши. В этой сфере безжалостно проступает тот «жизни холод», который, по Пушкину, суждено претерпевать каждому человеку во взрослом состоянии. Не такова поэтическая сторона жизни: «Там перестаешь жить для всех и живешь для себя не одной головой, но и душой, и сердцем, и умом вместе». То половина - эстетическая: «В ней простор сердцу, открывающемуся тогда для нежных впечатлений, простор сладким думам, тревожным ощущениям и бурям, тоже не умственным и политическим, бурям души, освежающим тяготу вялого существования. Тут свои идеальные радости и печали, как улыбка сквозь слезы, как солнечный луч при дожде». Мгновения той жизни исполнены игры ума и чувств, цветущих, живых наслаждений всем, что есть прекрасного в мире. В подобной сфере «господствует какая-то легкость, свобода, и человек не клонит головы под тяжестью неотвязчивой мысли о долге, труде и обязанностях» 19 , он воспаряет духом и уподобляется влюбленному юноше или поэту.

«Ум» и «сердце», «тяжесть» и «легкость», «скука» и «простор-игра», «сон-обморок» и «тревожные ощущения-бури»... - эти образы воплощают две сферы бытия: «идеальную» - романтическую и «практическую» - житейскую. Хотя в опусе Гончарова превалирует мягкий юмор, нарастающий в описании портретов (прелестных учениц Екатерининского института благородных девиц и их поклонников),

тем не менее в этом «несерьезном» размышлении просматривается вполне серьезная отсылка ко всему зрелому творчеству. Поэзия и проза, долг и наслаждение, созерцательность и труд в их соотнесенности с разными этапами жизни героев различного опыта и темперамента - подобная проблематика станет подлинно «гончаровской».

Мысли Белинского в названном выше обзоре раскрываются тоже в контрасте двух «миров». Один - «это мир внутреннего человека, мир души и сердца, мир ощущений и верований, мир порываний к бесконечному, мир таинственных видений и созерцаний, мир небесных идеалов...» (4, 301). Этому «внутреннему миру» противостоит «мир внешний», что окружает человека с рождения и предъявляет свои требования к нему, соблазняет его «лживыми и нечистыми обаяниями». Оба мира «равно нуждаются один в другом, и в возможном проникновении одного другим заключается действительное совершенство человека». Опасность, - убежден критик, - таится в крайностях, то есть в погружении полностью только в один из миров: «Горе тому, кто, соблазненный обаянием этого внутреннего мира души, закроет глаза на внешний мир и уйдет туда, в глубь себя, чтобы питаться блаженством страдания, лелеять и поддерживать пламя, которое должно пожрать его!» (4, 301). Другая крайность - погруженность во «внешний мир»: «Но горе и тому, кто, увлеченный одною внешностию, делается и сам внешним человеком... он гражданин, он воин, он купец, он все, что хотите, но он никогда не „человек“» (4, 301- 302). Сам характер описания двух крайностей легко обнаруживает, какая из них представляется автору менее опасной. Поскольку «развитие романтических элементов есть первое условие нашей человечности... Пусть они возобладают над нашим духом, возбудят в нас восторженность и фанатизм». Подобные качества не представляют угрозы: «В сильной натуре, одаренной тактом действительности, они уравновесятся в свое время с другою стороною нашего духа, зовущею в мир истории и действительности, что же до натур односторонних, исключительных или слабых, им везде грозит равная опасность - и во внутреннем, и во внешнем мире» (4, 302). Апология, в конечном счете, «романтических элементов» у Белинского оттеняется уравновешенностью оценок Гончаровым поэзии и прозы жизни («И да, и нет»).

В последующее пятилетие Белинский резко изменил свою позицию, и, став гонителем «романтизма», утерял продемонстрированное выше умение взвешивать «крайности». В обзоре «Русская литература в 1845 году» (1846) контраст «романтиков» и «прагматиков» заостряется

и... упрощается, так как берется в расчет лишь единственный (функциональный) признак. Одни люди «деятельны и крепко держатся пословицы: на Бога надейся, сам не плошай». Другие - «романтические ленивцы», «вечно бездеятельные или глуподеятельные мечтатели»: «небрежно, в сладкой задумчивости, опустив руки в пустые карманы, прогуливаются они по дороге жизни, глядя все вперед, туда, в туманную даль и думают, что счастие гонится за ними... А о том и не подумают, что они ничего не сделали, чтобы найти очарование и прелесть в жизни» (8, 8). (Эти слова прямо предсказывают пафос статьи Н. А. Добролюбова «Что такое обломовщина?».) Подобные мечтатели «утратили способность просто чувствовать, просто понимать вещи... сделались олицетворенным противоречием - де факто живут на земле, а мыслию на облаках... стали ложны, неестественны, натянуты» (8, 8). Белинский называет их «романтиками жизни», а в их появлении видит «выражение нравственного состояния общества». Очевидно, что из многообразных разновидностей людей, живущих «внутренней жизнью» (представленных в обзоре «Русская литература в 1841 году»), «романтические ленивцы» воспроизводят только одну: «люди недалекие и неглубокие... они толкуют и понимают себя и все вне их находящееся задом наперед и вверх ногами» (то, что раньше было знаком личной заурядности, становится приметой жизненного типа).

Смысл подобного сдвига проясняется в такой фразе: «Стать смешным - это значит проиграть свое дело. Романтизм проиграл его всячески - и в литературе, и в жизни» (8, 16). Намерение представить смешными и незначительными людей, которым сам критик ранее отдавал предпочтение, обнаруживает теперешнее резкое их неприятие. Но фельетонного портрета «романтиков жизни» явно недостаточно для выполнения непростой задачи. Так родилось «задание» для писателей: «Нельзя не подивиться, что юмор современной русской литературы до сих пор не воспользовался этими интересными типами, которых так много теперь в действительности, что ему было бы где разгуляться!» (8, 8-9) (таким образом, авторам предлагалась и злободневная тема, и форма ее воплощения).

Если не знать, что первая часть романа Гончарова создавалась, вернее всего, еще в 1844 году и только вторая дописывалась в 1846-м, а обзор Белинского вышел в январе 1846 года, то естественно решить, что писатель непосредственно отозвался на призыв критика. В литературе о Гончарове можно встретить подобные утверждения. Роман «Обыкновенная история» «как бы явился ответом на приглашение,

которое Белинский сделал передовым русским писателям: он был посвящен всестороннему изображению «романтического ленивца» и «бездеятельного или глуподеятельного мечтателя» 20 . «Рассуждения о «романтиках жизни» предваряли появление образа Александра Адуева в романе „Обыкновенная история“ И. А. Гончарова, над которым писатель работал в это время» 21 .

С учетом цитированного выше письма Гончарова к С. А. Никитенко стоит говорить не о прямом влиянии одной статьи, появившейся на стадии завершения романа, а о той общей атмосфере, созданной борьбой Белинского («трибуна, гонителя и карателя» (6, 448)) с романтизмом, которая и могла подтолкнуть дебютанта к «осовремениванию» складывающегося сверхзамысла. К примеру, низвержение авторитета А. А. Бестужева-Марлинского, возможно, отозвалось в выборе Гончаровым прозы именно этого автора в качестве основного пародируемого «источника». Низвержение это совершалось на протяжении десятилетия. В «Литературных мечтаниях» (1834) Белинский еще писал о Марлинском как о «самом огромном авторитете» («теперь перед ним все на коленях»), правда, объясняя подобную ситуацию «безлюдьем истинных талантов» («его претензии на пламень чувства весьма подозрительны», «в его созданиях нет никакой глубины, никакой философии» (1, 107)) . В центре рецензии на Полное собрание сочинений А. Марлинского (1840) оказалась повесть «Фрегат „Надежда“», «пользующаяся особенной знаменитостью и славою» и написанная с «претензиями на глубокость и силу изображенных в ней чувств» (3, 27). Процитировав речи героев (капитана Правина и княгини Веры), критик восклицает: «...неужели эти красивые, щегольские фразы, эта блестящая риторическая мишура есть голос чувства, излияние страсти, а не выражение затаенного желания рисоваться, кокетничать своим чувством или своею страстью?» (3, 30). Наконец, в обзоре «Русская литература в 1843 году» (1844) (именно в это время шла работа над первой частью «Обыкновенной истории») Марлинский был показан уже как представитель «старой школы» и противостоял Гоголю, главе «нового мира творчества». Искусство романтика - «на ходулях стоящий идеализм, махающий мечом картонным, подобно разрумяненному актеру», его «ложные характеры» исполнены «не силы страсти, а кривляний поддельного байронизма» (7, 40).

в. Гончаров и Марлинский

Популярность А. А. Бестужева-Марлинского в 30-е годы была исключительно велика, особенно среди молодых читателей. «Знаете ли Вы, - признавался впоследствии И. С. Тургенев, - что я целовал имя Марлинского на обложке журнала» 22 . Один из его героев вспоминает: Марлинский «гремел, как никто, - и Пушкин, по понятию тогдашней молодежи, не мог идти в сравнение с ним. Он не только пользовался славой первого русского писателя: он даже - что гораздо труднее и реже встречается - до некоторой степени наложил свою печать на современное ему поколение. Герои á la Марлинский попадались везде, особенно в провинции» 23 . К этому поколению принадлежал и сам Гончаров: «...в юности был <...> восторженный мечтатель... восторженно читал Марлинского и выписывал себе лучшие места» 24 . Да и в пору первых литературных опытов будущий романист еще сохранил остатки юношеских увлечений, так что отношение к «романтическому веянию» связывалось у Гончарова с проблематикой собственного творческого пути.

Как художник Гончаров самоопределился раньше, чем многие его современники. К примеру, когда были написаны очерки «Иван Савич Поджабрин» (1842) с их очевидными приметами натурализма 40-х годов (о чем далее), Тургенев еще писал романтические стихотворения, а Некрасов сочинял развлекательные рассказы, повести и водевили. Тем не менее, обаяние романтической манеры письма тоже тяготело над Гончаровым. Поэтому, хотя мотив изживания ранних привязанностей звучит в его произведениях достаточно отчетливо, настойчив и другой мотив - воспоминаний об увлечениях молодости, возвращения к ним, часто реализуемых в уже сложившейся на иных основах художественной системе 25 .

В ранний период Гончаров, стремясь преодолеть моду, прибегает к литературному пародированию 26 . Первая его повесть «Лихая болесть» (1838) высмеивает обожание природы в духе сентименталистов, и одновременно в ней пародируются приметы популярной романтической литературы (искусственная занимательность, обязательное обыгрывание фигуры рассказчика, перенасыщенность патетическими монологами...). Гончаров в этой повести строго придерживается пародийной формы, начиная с эпиграфа и кончая эпилогом (более подробно о повести во второй главе, с. 138-140). Тем не менее, взаимоотношения Гончарова с искусством романтиков были отнюдь

не однонаправленными (полемика), как обычно утверждалось. Исследователи, демонстрируя антиромантический пафос ранних повестей и первого романа, ограничивались лишь общими замечаниями такого типа: Гончаров «навсегда сохранил определенную связь с романтизмом», «широко воспользовался романтической патетикой и экспрессией в стиле» 27 . В действительности, становление Гончарова (в рамках русской литературы) включало не только отталкивание, но и связь с уходящим направлением. Отношения Гончарова с европейскими романтиками тоже не ограничивались одной полемикой 28 .

Завоевание романа 40-х годов (и «Обыкновенной истории») было увидено Ю. Манном в разработке так называемого «диалогического конфликта» 29 . При этом сама категория конфликта трактуется как конструктивная установка, определяющая особенности организации всего произведения, включая все важнейшие его компоненты. Суть диалогического конфликта в столкновении противоположных (чаще всего взаимно исключающих) точек зрения, которые (на фоне самой действительности) обнаруживают свою односторонность и тем самым выявляют косвенным образом ее широту и неисчерпаемую сложность. В диалогическом конфликте сталкиваются две человеческие позиции, в каждой из которых заключена своя доля истины, и ни одной из этих позиций не отдано полностью авторское предпочтение. Сталкиваемые точки зрения принадлежат персонажам, а позиция автора отграничена от них. Только при этом условии диалогический конфликт может развернуться 30 .

Диалогический конфликт, правда, на периферии повествования, обнаруживается и в повести Марлинского «Фрегат „Надежда“» (1833), которую сам автор аттестовал как «если не лучшую, то одну из лучших моих повестей». Диспут, который ведут на страницах повести ее герой - капитан Правин и ротмистр Границын, оценивается Марлинским как спор «Макиавелли и Купидона - заклятых врагов друг друга», столкновение холодного разума и чувствительного сердца. Границын, охлаждающий влюбленность Правина и его веру в высокие человеческие качества, подан как порождение «века». Цинизму Границына придана четкая функция: «Этим (своими скептическими речами. - Е. К. ) исполнял он (Границын) невольно наклонность нашего времени - разрушать все нелепое и все священное старины: предрассудки и рассуждения, поверья и веру. Век наш - истинный Диоген: надо всем издевается» 31 . Обличая прекраснодушие и романтизм как отжившие категории, Границын выдвигает в качестве

программы - приспособление к трезвому веку. (Мысль о том, что век сильнее отдельного человека, в которой часто видят новаторство «натуральной школы», звучит уже у Марлинского.) Границын учит Правина: «Бери вещи, как они плывут, а не как издали кажутся... Нам не перестроить на свой лад света - пристроимся же мы к его ладу» (316). Его оценки желчны и трезвы: «Не разберешь, право, что мы такое: ни рыба, ни мясо, ни Европа, ни Азия. На прошлое мы недоумки, в настоящем недоросли, а в будущем недоверки...» (320).

Но если Гончаров избегает открытого обнаружения своих симпатий к тому или другому герою (более того, его взгляд смещается в процессе повествования, о чем далее), Марлинский, признавая, что устами Границына говорит «век», не принимает его правды, как не принимает ее романтик и идеалист Правин. Представив читателю Границына во всей его трезвости, Марлинский восклицает: «Но слава Богу, не все таковы! Есть еще избранные небом или сохраненные случаем смертные, которые уберегли или согрели на сердце своём девственные понятия о человечестве и свете... Таков был Правин» (314). Высокие нравственные понятия и искренние чувства, по Марлинскому, более ценны, чем приспособляемость к веяниям времени. Наивное и пылкое сердце на весах романтика перетягивает любую мудрость и деловитость. Правин наивен, но его наивность не просто естественна, в ней - позиция, он не хочет знать «горьких истин», верить в «суровую правду»: «Правин был поэт в прозе, поэт в душе, сам того не зная: да и есть на белом свете человек, который бы ни однажды не был им? Вся разница в том, что один чаще, другой реже, один глубже, другой мимолетнее» (327). В ответ на границынские обличения пороков светских женщин Правин восклицает: «Я постигаю в женщине слабость, могу представить, что страсть может увлечь ее, но поместить в свою голову мысль о глубоком расчетливом, бесстрастном разврате - это выше моих сил» (318). По Марлинскому, беседы с Границыным могут иметь только отрицательное влияние на «светлые души» и «чистых юношей»: «Бегите, юноши, встреч, не только дружбы с подобными людьми! Они безжалостно обрывают почки добрых склонностей с души неопытной, они жгут и разрушают в прах доверие к людям, веру в чистое и прекрасное, боронят пепел своими правилами - засевают его солью сомнения» (322) 32 . Одновременно автор и против возведения в идеал чувств Правина и его возлюбленной: в эпилоге рисуется воображаемая сцена, где подпавший под обаяние «Фрегата „Надежда“» юноша обращается к любимой девушке: «„О

будьте для меня Верою за то, что я обожаю вас, как Правин!“... И его слушают, ему почти верят! При этой мысли я готов изломать перо свое!» (381). Марлинскому видится в истории Правина и Веры одна из жизненных историй, в которых, как обычно, присутствуют рядом истина и ложь, счастье и горе... «Но существует ли в мире хоть одна вещь, не говоря о слове, о мысли, о чувствах, в которой бы зло не было смешено с добром?» (381).

Отношения полемики-связи (Гончарова с Марлинским) улавливается не только в конфликте, но и в стиле. Вера - красавица в духе романтиков, что «прелестна, как сама задумчивость... каждый взор ее черных глаз блестит грустью, будто слеза, каждое дыхание вырывается вздохом, и как нежно ластятся черные кудри к томному лицу, с какой таинственностью обвивает дымка ее воздушные формы». Портрет Наденьки из «Обыкновенной истории» построен на отрицании романтических канонов женской красоты: «Она была не красавица и не приковывала к себе мгновенно внимания». Главной приметой ее обаяния становится подвижность лица: оно редко оставалось две минуты покойным, принимая «ежеминутно новое и неожиданное выражение» (1, 115). Хотя портрет полемичен в главном мотиве, при стилевом оформлении этого мотива Гончаров не раз прибегает к привычным романтическим средствам («глаза бросят молнию», «точно мраморная статуя», «кроткое сияние взоров как будто выплывшей из облаков луны»...). В своей излюбленной сфере (портрет, пейзаж) романтики достигли, можно сказать, виртуозности, и их находки вводились нередко в иные по духу создания художников. Подобное явление неоднократно наблюдается во всех романах Гончарова.

Стилевая пародийность в романе «Обыкновенная история» по преимуществу создается, как не раз демонстрировалось в работах о Гончарове 33 , посредством имитации «неистового стиля» самого Марлинского и в еще большей мере его подражателей - «марлинистов». В их прозе бесконечные эпитеты и метафоры (отсюда термин «поэтическая проза») призваны были выразить предельное состояние человеческих чувств (сверхчувства). Из письма княгини Веры к родственнице, которым открывается «Фрегат „Надежда“»: «Я так пышно скучала, так рассеянно грустила, так неистово радовалась, что ты бы сочла меня за отаитянку на парижском бале...» (277). Речи других героев повести тоже неистовы, пышны и безудержны: «Так молода и так коварна! - восклицает капитан Правин, предположивший, что Вера «играла» с ним. - И к чему было обманывать меня сладкими речами и взорами? Зачем

манить к себе!.. Или она хочет забавляться, дурачить меня? держать вблизи, вместо отвода? Меня дурачить! Нет, нет, этому не бывать! Скорей я стану ужасен ей, чем для кого-нибудь смешон» (321-322). Повышенная эмоциональность и стилевая пышность по-своему уместны в этой романтической повести, где мир человеческих чувств представлен как бы в конечных (высших) точках амплитуды их колебаний (после безумной радости герой впадает в самое безутешное горе, от страстной любви переходит к желанию убить кокетливую интриганку).

Эффект комизма достигается в «Обыкновенной истории» тем, что юный Адуев, обрушивший (вослед Правину) пылкие обвинения на «изменницу» Наденьку, находится в мире, далеком от любовных безумств, и обращены эти речи к земной Наденьке, которая смотрит на Александра почти с ужасом. Произносится монолог в предельно обытовленной дачной обстановке, где по вечерам едят простоквашу. И в итоге он лишается исконного драматизма, звучит неуместно, пародийно. Если мир Марлинского полностью объят романтическим флером, то в «Обыкновенной истории» обозначены два «круга» жизни. Один - адуевский, где смешались подражание и искреннее чувство, игра и подлинность. Второй - «простая жизнь» в изначальных естественных формах (ее представляют, к примеру, лакей Евсей и подобные ему люди). Эта жизнь, далекая от «книжной», не раз напоминает о себе, притом в самые решающие моменты истории Александра и оттеняет неестественность, внешний комизм его поведения. Адуев - на вершине счастья - в своем кабинете: «Перед ним лист бумаги, на котором набросано несколько стихов... На губах блуждает улыбка, видно, он только отвел их от полной чаши счастья. Глаза у него закроются томно, как у дремлющего кота, или вдруг сверкнут огнем внутреннего волнения.

Кругом тихо. Только... по временам Евсей, устав чистить сапог, заговорит вслух: „Как бы не забыть: давеча в лавочке на грош уксусу взял, да на гривну капусты...“» (1, 128).

На базе двух «кругов» возникает диалог двух языков, из которых один (адуевский) в процессе этого диалога дискредитируется. За счет сгущения элементов стилизации (романтические штампы) возникает в речи героя «скрытая антистилизация чужого стиля», которая часто совмещается и с явным пародированием его. Но объект осмеяния у Гончарова - более широкого диапазона. «Можно пародировать чужой стиль как стиль, можно пародировать чужую социально-типическую или индивидуально-характерологическую манеру видеть, мыслить

и говорить» 34 . К Адуеву относится вторая посылка М. М. Бахтина. В речи героя и авторском описании передается та индивидуально-характерологическая манера видеть, мыслить и говорить, которая «ниспровергается» Гончаровым.

«Чужое слово», что использует Александр, даже графически выделяется в тексте. Этот особый феномен изучен довольно основательно, выявлены все чужие вкрапления (в их числе и неотмеченные графически). Стоит отметить, что само это «чужое слово» подчас не является «оригиналом», а очередным «чужим словом», оказавшимся в диалогических отношениях с собственным «оригиналом». От этого степень пародийности неизмеримо возрастает. К примеру, стихи, что пишет Александр, имитируют элегии и дружеские послания поэтов школы Жуковского и Батюшкова. Но известно, что два стихотворения созданы самим Гончаровым, который, приписывая их Адуеву, дополнительно усилил в них элемент несамостоятельности. Другой пример: из признаний Александра выясняется, что романтические фразы восприняты им от университетского профессора, возможно, в большей мере, чем непосредственно из сентиментально-романтических книг. Александр признается другу: «Часто говоришь, и говоришь, как вдохновенный пророк, почти как наш великий незабвенный Иван Семеныч, когда он, помнишь, гремел с кафедры, а мы трепетали от восторга» (1, 73-74). На упрек дяди, что он говорит «диким языком», Александр отвечает: «У нас профессор эстетики так говорил и считался самым красноречивым профессором... - О чем же он так говорил? - О своем предмете. - А!» - отзывается скептический дядя (1, 69-70). Герой воспринял патетические интонации и высокую лексику наставника, вещавшего об искусстве с кафедры. В житейском споре «слово» профессора переакцентируется и антистилизуется, обретая ироническую окраску.

Комический пласт «Обыкновенной истории» может показаться (и нередко кажется) самым влиятельным (даже единственно значимым), поскольку он эффектен, мгновенно привлекает к себе внимание и задает тон в начале романа. Приведем суждение о младшем Адуеве современного ученого: «Он нам «дан» как застывший юмор, беспрестанно снижается через пародию и иронию до того момента, когда приводится к его комической противоположности» 35 . Здесь представлен полный набор понятий одного эстетического ряда (пародия, ирония, юмор, комизм). Приметы «романтика жизни» не только беспощадно высмеиваются в любовных историях Александра

и в бесконечных спорах с дядей (о том и другом писалось во всех работах о Гончарове), автор, дабы довершить обличительный замысел, прибегает к прямому наименованию-перечислению пороков этого типа: «Самолюбие, мечтательность, преждевременное развитие сердечных склонностей и неподвижность ума, с неизбежным последствием - ленью» (1, 205). Любопытна реакция Александра на оценку одного из его «самовыражений» в литературном творчестве: «Вообще заметно незнание сердца, излишняя пылкость, неестественность... герой уродлив... таких людей не бывает». - «...как не бывает? да ведь герой-то я сам» (1, 130-131), - недоумевает Адуев.

г. Белинский о Гончарове

Казалось бы, «Обыкновенная история» возвестила, что призываемый к действию Белинским «юмор современной русской литературы», наконец, воспользовался интересными типами - «романтиками жизни». Начинающий автор мог вполне рассчитывать на благожелательный отзыв в очередном ежегодном обзоре влиятельного критика. Но Гончаров, тем не менее, «с необыкновенным волнением передал Белинскому на суд „Обыкновенную историю“, не зная сам, что о ней думать!» 36 Неуверенный в себе автор получил авторитетное устное одобрение: «Белинский был в восторге от нового таланта, выступавшего так блистательно», - свидетельствует современник 37 . В письме В. П. Боткину (от 15-17 марта 1847 г.) критик оценил талант Гончарова как замечательный. Но главный упор был сделан на другом: «А какую пользу принесет она («Обыкновенная история». - Е. К. ) обществу! Какой она страшный удар романтизму, мечтательности, сентиментальности, провинциализму!» (9, 634). И это естественно: Белинский «находился в крайней степени отрицания романтизма, вследствие чего ему было решительно все равно, чем ни бить ненавистный ему романтизм» 38 . Он искал в романе Гончарова то, что соотносилось с его собственными полемическими заботами. «Такой тип критицизма типичен для Белинского этого периода, - пишет Вс. Сечкарев. - Судя о литературе с позиции ее социальной полезности, он полностью упустил подлинный смысл этого произведения («Обыкновенной истории». - Е. К. )» 39 . Речь идет об обзоре «Взгляд на русскую литературу 1847 года» (1848).

Белинский, сосредоточивший главное внимание на Александре Адуеве, увидел в нем лишь отражение пороков «нравственного состояния»

современного общества. Герой обречен на судьбу «романтического ленивца»: «Он был трижды романтик - по натуре, по воспитанию и по обстоятельствам жизни, между тем как и одной из этих причин достаточно, чтоб сбить с толку порядочного человека и заставить его наделать тьму глупостей» (8, 386-387). Такие характеры могут изменяться с течением времени, но «сущность их всегда будет та же самая». Благодаря восприимчивости натуры («нервическая чувствительность, часто доходящая до болезненной раздражительности»), подобные личности переходят от заблуждения к заблуждению, легко и поверхностно усваивая «цвет времени», на этот раз ими усвоен - «романтический». Адуев - из людей особой (ненормальной, болезненной) породы, отнюдь не обычный молодой человек, переживающий кипучую юность. К примеру, размышления Белинского начинаются, казалось бы, совсем в духе Гончарова: «Кто в молодости не мечтал, не предавался обманам, не гонялся за призраками, и кто не разочаровывался в них, и кому эти разочарования не стоили сердечных судорог, тоски, апатии, и кто потом не смеялся над ними от души? Но здоровым натурам полезна эта практическая логика жизни и опыта: они от нее развиваются и мужают нравственно». И далее - неожиданное: «романтики гибнут от нее...» (8, 395).

Конкретная цель подобного противопоставления («здоровые натуры» - «романтики») в конце концов проясняется. По Белинскому, Адуев в Эпилоге «лицо вовсе фальшивое, неестественное», поскольку «такие романтики никогда не делаются положительными людьми». Автор мог заставить заснуть героя в деревне, сделать его мистиком, фанатиком, сектантом, но лучший вариант - сделать его славянофилом: «Тут Адуев остался бы верным своей натуре, продолжал бы старую свою жизнь и между тем думал бы, что он и Бог знает как ушел вперед, тогда как в сущности, он только бы перенес старые знамена своих мечтаний на новую почву» (8, 397). Еще в статье «Русская литература в 1845 году» Белинский упоминал о славянофилах в своих язвительных суждениях о «романтических ленивцах», но рядом с ними тогда славянофилы являли несколько иной (высший) разряд мечтателей. (Правда, единая суть явления была обозначена уже тогда: «разлад с действительностью - болезнь этих людей».) Именуя теперь славянофилов «современными романтиками» (рядом с провинциальным и отставшим от жизни героем Гончарова), Белинский подчеркивал вновь, прежде всего, сходство тех и других. И ведущий пафос критики героя Гончарова был продиктован стремлением Белинского в очередной раз доказать

нежизненность и надуманность славянофильских теорий, обнажив ту психологическую почву (натуру), которая их породила 40 .

Несогласие с Эпилогом уже выявило отчасти то внутреннее, как заметил Гончаров, «драгоценное раздражение», что сопровождало всегда критическую работу Белинского, придавая ей блеск и порождая крайности суждений. На этот раз критик явно был обескуражен, не найдя в романе Гончарова полного и последовательного воплощения всех тех идей, что он ожидал и хотел в нем найти. Это раздражение вылилось со всей очевидностью в рассуждениях о типе и уровне таланта автора «Обыкновенной истории».

Белинский сравнивал дарования Герцена и Гончарова, а выбор романов «Кто виноват?» и «Обыкновенная история» объяснял так: «Эти две вещи дают возможность говорить обо многом таком, что интересно и полезно для русской публики, потому что близко к ней» (9, 660). Герцен - «больше философ и только немножко поэт». Гончаров - «поэт, художник и больше ничего... У него нет ни любви, ни вражды к создаваемым им лицам... он не дает никаких нравственных уроков ни им, ни читателю» (8, 382). С этой оценкой перекликаются слова самого Гончарова из «Заметок о личности Белинского»: «На меня он иногда как будто накидывался за то, что у меня не было злости, раздражения, субъективности» (8, 85). Затем Белинским по ходу статьи Гончаров противопоставлялся уже не одному Герцену, а всем «нынешним писателям» (в обзоре речь шла о Григоровиче, Дружинине, раннем Тургеневе...): он «один приближается к идеалу «чистого искусства» в то время, когда другие отошли от него на неизмеримое пространство - и тем самым успевают» (8, 382). У Гончарова только талант, в то время как у других есть «нечто, кроме таланта», и это нечто «важнее самого таланта и составляет их силу» (8, 383). Это нечто - социально-критическая направленность («вражда к создаваемым лицам», «нравственные уроки» читателям) - главная примета «делового направления» («натуральной школы»). В соответствии с подобными предпочтениями рождается довольно неловкая общая оценка Гончарова: «Талант его не первостепенный, но сильный, замечательный» (8, 382).

Очевидно, что Белинский не смог (вернее, даже и не намеревался, занятый другим) разгадать талант Гончарова. Критик не посчитал нужным вникнуть в непривычно замкнутый на себе «художественный мир» гончаровского романа, где опосредованно преподносятся серьезнейшие нравственные истины, где живая аналитическая мысль пробивает себе путь через соотношения образов и их внутреннее движение…

Как подлинно первостепенный талант Гончаров принес в 40-е годы то, что ожидало русский роман на вершинах его развития. В контексте «натуральной школы» (а именно таковой контекст был избран Белинским!) Гончаров выглядел непонятным и остался непонятым. Как верно замечено: «Это отзыв не о гордости „натуральной школы“, не о соратнике и ученике, а о чужаке, не оправдавшем ожидания критика и идущем собственной дорогой» 41 .