Ипполит роман идиот. Сочинение: Экзистенциальные проблемы в творчестве Ф.М.Достоевского (Дневник писателя, Сон смешного человека, Идиот). Ипполит Терентьев: «заблудшая душа»
Мистически связан один из членов «компании» Бурдовского, семнадцатилетний юноша Ипполит Терентьев. Он в последнем градусе чахотки, и жить ему остается две-три недели. На даче у князя в Павловске, перед большим обществом. Ипполит читает свою исповедь: «Мое необходимое объяснение» с эпиграфом: «Après moi le deluge» («После меня хоть потоп»). Эта самостоятельная повесть, по своей форме, непосредственно примыкает к «Запискам из подполья ». Ипполит, тоже подпольный человек , заперся в своем углу, отделился от семьи товарищей и погрузился в созерцание грязной кирпичной стены противоположного дома. «Мейерова стена» закрыла от него весь мир. Он много передумал, изучая пятна на ней. И вот, перед смертью, ему хочется рассказать людям о своих мыслях.
Ипполит не атеист, но вера его не христианская, а философская . Он представляет себе божество в виде мирового разума Гегеля , строящего «всеобщую гармонию в целом» на гибели миллионов живых существ; он допускает провидение, но бесчеловечных законов его не понимает, а потому и заканчивает: «Нет, уже лучше оставим религию». И он прав: разумный деизм философов заботится о всеобщей гармонии и совершенно не интересуется частными случаями. Какое ему дело до смерти чахоточного подростка? Неужели Мировой Разум станет нарушать свои законы ради какой-то ничтожной мухи? Такого Бога Ипполит не может ни понять, ни принять и «оставляет религию». О вере в Христа он и не упоминает: человеку нового поколения божественность Спасителя и Его воскресение кажутся давно пережитыми предрассудками. И вот он остается один среди опустошенного мира, над которым царит равнодушный и беспощадный творец «законов природы» и «железной необходимости».
Достоевский. Идиот, сериал. Речь Ипполита
Достоевский берет в самом чистом виде и в самой обостренной форме дехристианизированное сознание культурного человека XIX-го века. Ипполит – молод, правдив, страстен и откровенен. Он не боится ни приличий, ни лицемерных условностей, он хочет говорить правду. Это – правда приговоренного к смертной казни. Если ему возразят, что его случай особый, у него чахотка, и он должен скоро умереть, он возразит, что сроки тут безразличны, и что все находятся в его положении. Если Христос не воскрес, и смерть не побеждена, – все живущие, точно так же, как и он, приговорены к смерти. Смерть – единственный царь и владыка на земле, смерть – разгадка тайны мира. Рогожин, смотря на картину Гольбейна , потерял веру; Ипполит был у Рогожина и тоже видел эту картину. И смерть предстала перед ним во всем своем мистическом ужасе. Спаситель, снятый со креста, изображен трупом: глядя на тело, уже тронутое тлением, нельзя поверить в его воскресение. Ипполит пишет: «Тут невольно приходит понятие, что если так ужасна смерть и так сильны законы ее, то как же одолеть их? Как одолеть их, когда не победил их даже Тот, Который побеждал и природу при жизни своей? Природа мерещится при взгляде на эту картину в виде какого-то огромного, неумолимого и немого зверя, или вернее, гораздо вернее сказать, хоть и странно, в виде какой-нибудь громадной машины новейшего устройства, которая бессмысленно захватила, раздробила и поглотила в себя, глухо и бесчувственно, великое и бесценное существо, такое существо, которое одно стоило всей природы и всех законов ее, всей земли, которая и создавалась то, может быть, единственно для одного только появления этого существа!» Какая горячая любовь к человеческому лику Спасителя и какое страшное неверие в Его божественность! Природа «поглотила» Христа. Он не победил смерти – все это принимается за очевидную истину, даже не подвергается сомнению. И тогда весь мир становится добычей «немого зверя», бесчувственного и бессмысленного. Человечество потеряло веру в воскресение, и сошло с ума от ужаса перед зверем.
«Я помню, – продолжает Ипполит, – что кто-то, будто бы повел меня за руку со свечкой в руках, показал мне какого-то огромного и отвратительного тарантула и стал уверять меня, что это – то самое темное, глухое и всесильное существо ». Из образа тарантула вырастает кошмарный сон Ипполита : в комнату его вползает «ужасное животное, какое-то чудовище». «Оно было вроде скорпиона, но не скорпион, а гаже и гораздо ужаснее, и, кажется, именно тем, что таких животных в природе нет, и что оно нарочно у меня явилось, и что в этом самом заключается будто бы какая-то тайна...». Норма – огромный тернеф (собака-ньюфаундленд) – останавливается перед гадом, как вкопанная: в ее испуге что-то мистическое: она тоже «предчувствует, что в звере заключается что-то роковое и какая-то тайна». Норма разгрызает скорпиона, но он ее жалит. В таинственном сне Ипполита, это – символ человеческой борьбы со злом. Человеческими силами зло не может быть побеждено.
Мысли Ипполита о смерти внушены Рогожиным. В его доме видел он картину Гольбейна: его призрак заставил чахоточного решиться на самоубийство. Ипполиту кажется, что Рогожин ночью входит к нему в комнату, садится на стул и долго молчит. Наконец, «он отклонил свою руку, на которую облокачивался, выпрямился и стал раздвигать свой рот, почти готовясь смеяться»: это – ночной лик Рогожина, мистический его образ. Перед нами не молодой купец-миллионер, влюбленный в камелию и швыряющий для нее сотни тысяч; Ипполит видит воплощение злого духа, мрачного и насмешливого, губящего и гибнущего. Сон о тарантуле и призрак Рогожина сливаются для Ипполита в одно привидение. «Нельзя оставаться в жизни, пишет он, которая принимает такие странные, обижающие меня формы. Это привидение меня унизило. Я не в силах подчиняться темной силе , принимающей вид тарантула».
Так возникло «последнее убеждение» Ипполита – убить себя. Если смерть есть закон природы, тогда бессмысленно всякое доброе дело, тогда все безразлично – даже преступление. «Что если бы мне вздумалось теперь убить кого угодно, хоть десять человек разом... то в какой просак поставлен бы был передо мной суд?» Но Ипполит предпочитает убить самого себя. Так показана духовная связь между Рогожиным и Ипполитом. Самоубийца мог бы стать убийцей и наоборот. «Я намекнул ему (Рогожину), – вспоминает подросток, – что, несмотря на всю между нами разницу и на все противоположности, les extremités se touchent... так что, может быть, он и сам вовсе не так далек от моего «последнего убеждения», как кажется.
Психологически, они – противоположны: Ипполит – чахоточный юноша, оторванный от жизни, отвлеченный мыслитель. Рогожин живет «полной, непосредственной жизнью», одержим страстью и ревностью. Но метафизически, убийца и самоубийца – родные братья: оба – жертвы неверия и помощники смерти. У Рогожина – грязно-зеленый дом-тюрьма, у Ипполита – грязная Мейерова стена, оба пленники зверя – смерти.
Ипполит, под конец диссертации Лебедева вдруг заснувший на диване, теперь вдруг проснулся, точно кто его толкнул в бок, вздрогнул, приподнялся, осмотрелся кругом и побледнел; в каком-то даже испуге озирался он кругом; но почти ужас выразился в его лице, когда он всё припомнил и сообразил. Что, они расходятся? Кончено? Всё кончено? Взошло солнце? спрашивал он тревожно, хватая за руку князя. Который час? Ради бога: час? Я проспал. Долго я спал? прибавил он чуть не с отчаянным видом, точно он проспал что-то такое, от чего по крайней мере зависела вся судьба его. Вы спали семь или восемь минут, ответил Евгений Павлович. Ипполит жадно посмотрел на него и несколько мгновений соображал. А... только! Стало быть, я... И он глубоко и жадно перевел дух, как бы сбросив с себя чрезвычайную тягость. Он догадался наконец, что ничего «не кончено», что еще не рассвело, что гости встали из-за стола только для закуски и что кончилась всего одна только болтовня Лебедева. Он улыбнулся, и чахоточный румянец, в виде двух ярких пятен, заиграл на щеках его. А вы уж и минуты считали, пока я спал, Евгений Павлыч, подхватил он насмешливо, вы целый вечер от меня не отрывались, я видел... А! Рогожин! Я видел его сейчас во сне, прошептал он князю, нахмурившись и кивая на сидевшего у стола Рогожина, ах, да, перескочил он вдруг опять, где же оратор, где ж Лебедев? Лебедев, стало быть, кончил? О чем он говорил? Правда, князь, что вы раз говорили, что мир спасет «красота»? Господа, закричал он громко всем, князь утверждает, что мир спасет красота! А я утверждаю, что у него оттого такие игривые мысли, что он теперь влюблен. Господа, князь влюблен; давеча, только что он вошел, я в этом убедился. Не краснейте, князь, мне вас жалко станет. Какая красота спасет мир! Мне это Коля пересказал... Вы ревностный христианин? Коля говорит, вы сами себя называете христианином. Князь рассматривал его внимательно и не ответил ему. Вы не отвечаете мне? Вы, может быть, думаете, что я вас очень люблю? прибавил вдруг Ипполит, точно сорвал. Нет, не думаю. Я знаю, что вы меня не любите. Как! Даже после вчерашнего? Вчера я был искренен с вами? Я и вчера знал, что вы меня не любите. То есть, потому что я вам завидую, завидую? Вы всегда это думали и думаете теперь, но... но зачем я говорю вам об этом? Я хочу выпить еще шампанского; налейте мне, Келлер. Вам нельзя больше пить, Ипполит, я вам не дам... И князь отодвинул от него бокал. И впрямь... согласился он тотчас же, как бы задумываясь, пожалуй, еще скажут... да черт ли мне в том, что они скажут! Не правда ли, не правда ли? Пускай их потом говорят, так ли, князь? И какое нам всем дело, что будет потом!. . Я, впрочем, спросонья. Какой я ужасный сон видел, теперь только припомнил... Я вам не желаю таких снов, князь, хоть я вас действительно, может быть, не люблю. Впрочем, если не любишь человека, зачем ему дурного желать, не правда ли? Что это я всё спрашиваю, всё-то я спрашиваю! Дайте мне вашу руку; я вам крепко пожму ее, вот так... Вы, однако ж, протянули мне руку? Стало быть, знаете, что я вам искренно ее пожимаю?.. Пожалуй, я не буду больше пить. Который час? Впрочем, не надо, я знаю который час. Пришел час! Теперь самое время. Что это, там в углу закуску ставят? Стало быть, этот стол свободен? Прекрасно! Господа, я... однако все эти господа и не слушают... я намерен прочесть одну статью, князь; закуска, конечно, интереснее, но... И вдруг, совершенно неожиданно, вытащил из своего верхнего бокового кармана большой, канцелярского размера, пакет, запечатанный большою красною печатью. Он положил его на стол пред собой. Эта неожиданность произвела эффект в не готовом к тому или, лучше сказать, в готовом , но не к тому обществе. Евгений Павлович даже привскочил на своем стуле; Ганя быстро придвинулся к столу; Рогожин тоже, но с какою-то брюзгливою досадой, как бы понимая, в чем дело. Случившийся вблизи Лебедев подошел с любопытными глазками и смотрел на пакет, стараясь угадать, в чем дело. Что это у вас? спросил с беспокойством князь. С первым краешком солнца я улягусь, князь, я сказал; честное слово: увидите! вскричал Ипполит. Но... но... неужели вы думаете, что я не в состоянии распечатать этот пакет? прибавил он, с каким-то вызовом обводя всех кругом глазами и как будто обращаясь ко всем безразлично. Князь заметил, что он весь дрожал. Мы никто этого и не думаем, ответил князь за всех, и почему вы думаете, что у кого-нибудь есть такая мысль, и что... что у вас за странная идея читать? Что у вас тут такое, Ипполит? Что тут такое? Что с ним опять приключилось? спрашивали кругом. Все подходили, иные еще закусывая; пакет с красною печатью всех притягивал, точно магнит. Это я сам вчера написал, сейчас после того как дал вам слово, что приеду к вам жить, князь. Я писал это вчера весь день, потом ночь и кончил сегодня утром; ночью, под утро, я видел сон... Не лучше ли завтра? робко перебил князь. Завтра «времени больше не будет»! истерически усмехнулся Ипполит. Впрочем, не беспокойтесь, я прочту в сорок минут, ну в час... И видите, как все интересуются; все подошли; все на мою печать смотрят, и ведь не запечатай я статью в пакет, не было бы никакого эффекта! Ха-ха! Вот что она значит, таинственность! Распечатывать или нет, господа? крикнул он, смеясь своим странным смехом и сверкая глазами. Тайна! Тайна! А помните, князь, кто провозгласил, что «времени больше не будет»? Это провозглашает огромный и могучий ангел в Апокалипсисе. Лучше не читать! воскликнул вдруг Евгений Павлович, но с таким нежданным в нем видом беспокойства, что многим показалось это странным. Не читайте! крикнул и князь, положив на пакет руку. Какое чтение? теперь закуска, заметил кто-то. Статья? В журнал, что ли? осведомился другой. Может, скучно? прибавил третий. Да что тут такое? осведомлялись остальные. Но пугливый жест князя точно испугал и самого Ипполита. Так... не читать? прошептал он ему как-то опасливо, с кривившеюся улыбкой на посиневших губах, не читать? пробормотал он, обводя взглядом всю публику, все глаза и лица, и как будто цепляясь опять за всех с прежнею, точно набрасывающеюся на всех экспансивностью, вы... боитесь? повернулся он опять к князю. Чего? спросил тот, всё более и более изменяясь. Есть у кого-нибудь двугривенный, двадцать копеек? вскочил вдруг Ипполит со стула, точно его сдернули, какая-нибудь монетка? Вот! подал тотчас же Лебедев; у него мелькнула мысль, что больной Ипполит пометался. Вера Лукьяновна! торопливо пригласил Ипполит, возьмите, бросьте на стол: орел или решетка? Орел так читать! Вера испуганно посмотрела на монетку, на Ипполита, потом на отца и как-то неловко, закинув кверху голову, как бы в том убеждении, что уж ей самой не надо смотреть на монетку, бросила ее на стол. Выпал орел. Читать! прошептал Ипполит, как будто раздавленный решением судьбы; он не побледнел бы более, если б ему прочли смертный приговор. А впрочем, вздрогнул он вдруг, помолчав с полминуты, что это? Неужели я бросал сейчас жребий? с тою же напрашивающеюся откровенностью осмотрел он всех кругом. Но ведь это удивительная психологическая черта! вскричал он вдруг, обращаясь к князю, в искреннем изумлении. Это... это непостижимая черта, князь! подтвердил он, оживляясь и как бы приходя в себя. Это вы запишите, князь, запомните, вы ведь, кажется, собираете материалы насчет смертной казни... Мне говорили, ха-ха! О боже, какая бестолковая нелепость! Он сел на диван, облокотился на стол обоими локтями и схватил себя за голову. Ведь это даже стыдно!.. А черт ли мне в том, что стыдно, поднял он почти тотчас же голову. Господа! Господа, я распечатываю пакет, провозгласил он с какою-то внезапною решимостию, я... я, впрочем, не принуждаю слушать!.. Дрожащими от волнения руками он распечатал пакет, вынул из него несколько листочков почтовой бумаги, мелко исписанных, положил их пред собой и стал расправлять их. Да что это? Да что тут такое? Что будут читать? мрачно бормотали некоторые; другие молчали. Но все уселись и смотрели с любопытством. Может быть, действительно ждали чего-то необыкновенного. Вера уцепилась за стул отца и от испуга чуть не плакала; почти в таком же испуге был и Коля. Уже усевшийся Лебедев вдруг приподнялся, схватился за свечки и приблизил их ближе к Ипполиту, чтобы светлее было читать. Господа, это... это вы увидите сейчас что такое, прибавил для чего-то Ипполит и вдруг начал чтение: «Необходимое объяснение»! Эпиграф «Après moi de deluge»... Фу, черт возьми! вскрикнул он, точно обжегшись, неужели я мог серьезно поставить такой глупый эпиграф?.. Послушайте, господа!.. уверяю вас, что всё это в конце концов, может быть, ужаснейшие пустяки! Тут только некоторые мои мысли... Если вы думаете, что тут... что-нибудь таинственное или... запрещенное... одним словом... Читали бы без предисловий, перебил Ганя. Завилял! прибавил кто-то. Разговору много, ввернул молчавший всё время Рогожин. Ипполит вдруг посмотрел на него, и когда глаза их встретились, Рогожин горько и желчно осклабился и медленно произнес странные слова: Не так этот предмет надо обделывать, парень, не так... Что хотел сказать Рогожин, конечно, никто не понял, но слова его произвели довольно странное впечатление на всех: всякого тронула краешком какая-то одна общая мысль. На Ипполита же слова эти произвели впечатление ужасное: он так задрожал, что князь протянул было руку, чтобы поддержать его, и он наверно бы вскрикнул, если бы видимо не оборвался вдруг его голос. Целую минуту он не мог выговорить слова, и, тяжело дыша, всё смотрел на Рогожина. Наконец, задыхаясь и с чрезвычайным усилием, выговорил: Так это вы... вы были... вы? Что был? Что я? ответил недоумевая Рогожин, но Ипполит, вспыхнув и почти с бешенством, вдруг его охватившим, резко и сильно вскричал: Вы были у меня на прошлой неделе, ночью, во втором часу, в тот день, когда я к вам приходил утром, вы!! Признавайтесь, вы? На прошлой неделе, ночью? Да не спятил ли ты и впрямь с ума, парень? «Парень» опять с минуту помолчал, приставив указательный палец ко лбу и как бы соображая; но в бледной, всё так же кривившейся от страха улыбке его мелькнуло вдруг что-то как будто хитрое, даже торжествующее. Это были вы! повторил он наконец чуть не шепотом, но с чрезвычайным убеждением. Вы приходили ко мне и сидели молча у меня на стуле, у окна, целый час; больше; в первом и во втором часу пополуночи; вы потом встали и ушли в третьем часу... Это были вы, вы! Зачем вы пугали меня, зачем вы приходили мучить меня, не понимаю, но это были вы! И во взгляде его мелькнула вдруг бесконечная ненависть, несмотря на всё еще не унимавшуюся в нем дрожь от испуга. Вы сейчас, господа, всё это узнаете, я... я... слушайте... Он опять, и ужасно торопясь, схватился за свои листочки; они расползлись и разрознились, он силился их сложить; они дрожали в его дрожавших руках; долго он не мог устроиться. Чтение наконец началось. Вначале, минут с пять, автор неожиданной статьи всё еще задыхался и читал бессвязно и неровно; но потом голос его отвердел и стал вполне выражать смысл прочитанного. Иногда только довольно сильный кашель прерывал его; с половины статьи он сильно охрип; чрезвычайное одушевление, овладевавшее им всё более и более по мере чтения, под конец достигло высшей степени, как и болезненное впечатление на слушателей. Вот вся эта «статья».«МОЕ НЕОБХОДИМОЕ ОБЪЯСНЕНИЕ»
«Après moi le déluge!»
«Вчера утром был у меня князь; между прочим, он уговорил меня переехать на свою дачу. Я так и знал, что он непременно будет на этом настаивать, и уверен был, что он так прямо и брякнет мне, что мне на даче будет „легче умирать между людьми и деревьями“, как он выражается. Но сегодня он не сказал умереть , а сказал „будет легче прожить“, что, однако же, почти все равно для меня, в моем положении. Я спросил его, что он подразумевает под своими беспрерывными „деревьями“ и почему он мне так навязывает эти „деревья“, и с удивлением узнал от него, что я сам будто бы на том вечере выразился, что приезжал в Павловск в последний раз посмотреть на деревья. Когда я заметил ему, что ведь всё равно умирать, что под деревьями, что смотря в окно на мои кирпичи, и что для двух недель нечего так церемониться, то он тотчас же согласился; но зелень и чистый воздух, по его мнению, непременно произведут во мне какую-нибудь физическую перемену, и мое волнение и мои сны переменятся и, может быть, облегчатся. Я опять заметил ему смеясь, что он говорит как материалист. Он ответил мне с своею улыбкой, что он и всегда был материалист. Так как он никогда не лжет, то эти слова что-нибудь да означают. Улыбка его хороша; я разглядел его теперь внимательнее. Я не знаю, люблю или не люблю я его теперь; теперь мне некогда с этим возиться. Моя пятимесячная ненависть к нему, надо заметить, в последний месяц стала совсем утихать. Кто знает, может быть, я приезжал в Павловск, главное, чтоб его увидать. Но... зачем я оставлял тогда мою комнату? Приговоренный к смерти не должен оставлять своего угла; и если бы теперь я не принял окончательного решения, а решился бы, напротив, ждать до последнего часу, то, конечно, не оставил бы моей комнаты ни за что и не принял бы предложения переселиться к нему „умирать“ в Павловск. Мне нужно поспешить и кончить всё это „объяснение“ непременно до завтра. Стало быть, у меня не будет времени перечитать и поправить; перечту завтра, когда буду читать князю и двум-трем свидетелям, которых намерен найти у него. Так как тут не будет ни одного слова лжи, а всё одна правда, последняя и торжественная, то мне заранее любопытно, какое впечатление она произведет на меня самого в тот час и в ту минуту, когда я стану перечитывать? Впрочем, я напрасно написал слова „правда последняя и торжественная“; для двух недель и без того лгать не стоит, потому что я напишу одну правду. (NB. Не забыть мысли: не сумасшедший ли я в эту минуту, то есть минутами? Мне сказали утвердительно, что чахоточные в последней степени иногда сходят с ума на время. Поверить это завтра за чтением по впечатлению на слушателей. Этот вопрос непременно разрешить в полной точности; иначе нельзя ни к чему приступить). Мне кажется, я написал сейчас ужасную глупость; но переправлять мне некогда, я сказал; кроме того, я даю себе слово нарочно не переправлять в этой рукописи ни одной строчки, даже если б я сам заметил, что противоречу себе чрез каждые пять строк. Я хочу именно определить завтра за чтением, правильно ли логическое течение моей мысли; замечаю ли я ошибки мои, и верно ли, стало быть, всё то, что я в этой комнате в эти шесть месяцев передумал, или только один бред. Если б еще два месяца тому назад мне пришлось, как теперь, оставлять совсем мою комнату и проститься с Мейеровою стеной, то, я уверен, мне было бы грустно. Теперь же я ничего не ощущаю, а между тем завтра оставляю и комнату и стену, навеки! Стало быть, убеждение мое, что для двух недель не стоит уже сожалеть или предаваться каким-нибудь ощущениям, одолело моею природой и может уже теперь приказывать всем моим чувствам. Но правда ли это? Правда ли, что моя природа побеждена теперь совершенно? Если бы меня стали теперь пытать, то я бы стал, наверно, кричать и не сказал бы, что не стоит кричать и чувствовать боль, потому что две недели только осталось жить. Но правда ли то, что мне только две недели жить остается, а не больше? Тогда в Павловске я солгал: Б-н мне ничего не говорил и никогда не видал меня; но с неделю назад ко мне приводили студента Кислородова; по убеждениям своим он материалист, атеист и нигилист, вот почему я именно его и позвал: мне надо было человека, чтобы сказал мне наконец голую правду, не нежничая и без церемонии. Так он и сделал, и не только с готовностию и без церемонии, но даже с видимым удовольствием (что, по-моему, уж и лишнее). Он брякнул мне прямо, что мне осталось около месяца; может быть, несколько больше, если будут хорошие обстоятельства; но, может быть, даже и гораздо раньше умру. По его мнению, я могу умереть и внезапно, даже, например, завтра: такие факты бывали, и не далее как третьего дня одна молодая дама, в чахотке и в положении, сходном с моим, в Коломне, собиралась идти на рынок покупать провизию, но вдруг почувствовала себя дурно, легла на диван, вздохнула и умерла. Всё это Кислородов сообщил мне даже с некоторою щеголеватостию бесчувствия и неосторожности и как будто делая мне тем честь, то есть показывая тем, что принимает и меня за такое же всеотрицающее высшее существо, как и сам он, которому умереть, разумеется, ничего не стоит. В конце концов все-таки факт облиневанный: месяц и никак не более! Что он не ошибся в том, я совершенно уверен. Удивило меня очень, почему князь так угадал давеча, что я вижу „дурные сны“; он сказал буквально, что в Павловске „мое волнение и сны “ переменятся. И почему же сны? Он или медик, или в самом деле необыкновенного ума и может очень многое угадывать. (Но что он в конце концов «идиот», в этом нет никакого сомнения). Как нарочно, пред самым его приходом я видел один хорошенький сон (впрочем, из тех, которые мне теперь снятся сотнями). Я заснул, я думаю, за час до его прихода, и видел, что я в одной комнате (но не в моей). Комната больше и выше моей, лучше меблирована, светлая; шкаф, комод, диван и моя кровать, большая и широкая и покрытая зеленым шелковым стеганым одеялом. Но в этой комнате я заметил одно ужасное животное, какое-то чудовище. Оно было вроде скорпиона, но не скорпион, а гаже и гораздо ужаснее, и, кажется, именно тем, что таких животных в природе нет, и что оно нарочно у меня явилось, и что в этом самом заключается будто бы какая-то тайна. Я его очень хорошо разглядел: оно коричневое и скорлупчатое, пресмыкающийся гад длиной вершка в четыре, у головы толщиной в два пальца, к хвосту постепенно тоньше, так что самый кончик хвоста толщиной не больше десятой доли вершка. На вершок от головы из туловища выходят, под углом в сорок пять градусов, две лапы, по одной с каждой стороны, вершка по два длиной, так что всё животное представляется, если смотреть сверху, в виде трезубца. Головы я не рассмотрел, но видел два усика, не длинные, в виде двух крепких игл, тоже коричневые. Такие же два усика на конце хвоста и на конце каждой из лап, всего, стало быть, восемь усиков. Животное бегало по комнате очень быстро, упираясь лапами и хвостом, и когда бежало, то и туловище и лапы извивались как змейки, с необыкновенною быстротой, несмотря на скорлупу, и на это было очень гадко смотреть. Я ужасно боялся, что оно меня ужалит; мне сказали, что оно ядовитое, но я больше всего мучился тем, кто его прислал в мою комнату, что хотят мне сделать и в чем тут тайна? Оно пряталось под комод, под шкаф, заползало в углы. Я сел на стул с ногами и поджал их под себя. Оно быстро перебежало наискось всю комнату и исчезло где-то около моего стула. Я в страхе осматривался, но так как я сидел поджав ноги, то и надеялся, что оно не всползет на стул. Вдруг я услышал сзади меня, почти у головы моей, какой-то трескучий шелест; я обернулся и увидел, что гад всползает по стене и уже наравне с моею головой и касается даже моих волос хвостом, который вертелся и извивался с чрезвычайною быстротой. Я вскочил, исчезло и животное. На кровать я боялся лечь, чтобы оно не заползло под подушку. В комнату пришли моя мать и какой-то ее знакомый. Они стали ловить гадину, но были спокойнее, чем я, и даже не боялись. Но они ничего не понимали. Вдруг гад выполз опять; он полз в этот раз очень тихо и как будто с каким-то особым намерением, медленно извиваясь, что было еще отвратительнее, опять наискось комнаты, к дверям. Тут моя мать отворила дверь и кликнула Норму, нашу собаку, огромный тернёф, черный и лохматый; умерла пять лет тому назад. Она бросилась в комнату и стала над гадиной как вкопанная. Остановился и гад, но всё еще извиваясь и пощелкивая по полу концами лап и хвоста. Животные не могут чувствовать мистического испуга, если не ошибаюсь; но в эту минуту мне показалось, что в испуге Нормы было что-то как будто очень необыкновенное, как будто тоже почти мистическое, и что она, стало быть, тоже предчувствует, как и я, что в звере заключается что-то роковое и какая-то тайна. Она медленно отодвигалась назад перед гадом, тихо и осторожно ползшим на нее; он, кажется, хотел вдруг на нее броситься и ужалить. Но несмотря на весь испуг, Норма смотрела ужасно злобно, хоть и дрожала всеми членами. Вдруг она медленно оскалила свои страшные зубы, открыла всю свою огромную красную пасть, приноровилась, изловчилась, решилась и вдруг схватила гада зубами. Должно быть, гад сильно рванулся, чтобы выскользнуть, так что Норма еще раз поймала его, уже на лету, и два раза всею пастью вобрала его в себя, всё на лету, точно глотая. Скорлупа затрещала на ее зубах; хвостик животного и лапы, выходившие из пасти, шевелились с ужасною быстротой. Вдруг Норма жалобно взвизгнула: гадина успела-таки ужалить ей язык. С визгом и воем она раскрыла от боли рот, и я увидел, что разгрызенная гадина еще шевелилась у нее поперек рта, выпуская из своего полураздавленного туловища на ее язык множество белого сока, похожего на сок раздавленного черного таракана... Тут я проснулся, и вошел князь». Господа, сказал Ипполит, вдруг отрываясь от чтения и даже почти застыдившись, я не перечитывал, но, кажется, я действительно много лишнего написал. Этот сон... Есть-таки, поспешил ввернуть Ганя. Тут слишком много личного, соглашаюсь, то есть собственно обо мне... Говоря это, Ипполит имел усталый и расслабленный вид и обтирал пот с своего лба платком. Да-с, слишком уж собой интересуетесь, прошипел Лебедев. Я, господа, никого не принуждаю, опять-таки; кто не хочет, тот может и удалиться. Прогоняет... из чужого дома, чуть слышно проворчал Рогожин. А как мы все вдруг встанем и удалимся? проговорил внезапно Фердыщенко, до сих пор, впрочем, не осмеливавшийся вслух говорить. Ипполит вдруг опустил глаза и схватился за рукопись; но в ту же секунду поднял опять голову и, сверкая глазами, с двумя красными пятнами на щеках, проговорил, в упор смотря на Фердыщенка: Вы меня совсем не любите! Раздался смех; впрочем, большинство не смеялось. Ипполит покраснел ужасно. Ипполит, сказал князь, закройте вашу рукопись и отдайте ее мне, а сами ложитесь спать здесь, в моей комнате. Мы поговорим пред сном и завтра; но с тем, чтоб уж никогда не развертывать эти листы. Хотите? Разве это возможно? посмотрел на него Ипполит в решительном удивлении. Господа! крикнул он опять, лихорадочно оживляясь, глупый эпизод, в котором я не умел вести себя. Более прерывать чтение не буду. Кто хочет слушать слушай... Он поскорей глотнул из стакана воды, поскорей облокотился на стол, чтобы закрыться от взглядов, и с упорством стал продолжать чтение. Стыд скоро, впрочем, прошел... «Идея о том (продолжал он читать), что не стоит жить несколько недель, стала одолевать меня настоящим образом, я думаю, с месяц назад, когда мне оставалось жить еще четыре недели, но совершенно овладела мною только три дня назад, когда я возвратился с того вечера в Павловске. Первый момент полного, непосредственного проникновения этою мыслью произошел на террасе у князя, именно в то самое мгновение, когда я вздумал сделать последнюю пробу жизни, хотел видеть людей и деревья (пусть это я сам говорил), горячился, настаивал на праве Бурдовского, „моего ближнего“, и мечтал, что все они вдруг растопырят руки, и примут меня в свои объятия, и попросят у меня в чем-то прощения, а я у них; одним словом, я кончил как бездарный дурак. И вот в эти-то часы и вспыхнуло во мне „последнее убеждение“. Удивляюсь теперь, каким образом я мог жить целые шесть месяцев без этого „убеждения“! Я положительно знал, что у меня чахотка, и неизлечимая; я не обманывал себя и понимал дело ясно. Но чем яснее я его понимал, тем судорожнее мне хотелось жить; я цеплялся за жизнь и хотел жить во что бы то ни стало. Согласен, что я мог тогда злиться на темный и глухой жребий, распорядившийся раздавить меня как муху и, конечно, не зная зачем; но зачем же я не кончил одною злостью? Зачем я действительно начинал жить, зная, что мне уже нельзя начинать; пробовал, зная, что мне уже нечего пробовать? А между тем я даже книги не мог прочесть и перестал читать: к чему читать, к чему узнавать на шесть месяцев? Эта мысль заставляла меня не раз бросать книгу. Да, эта Мейерова стена может много пересказать! Много я на ней записал. Не было пятна на этой грязной стене, которого бы я не заучил. Проклятая стена! А все-таки она мне дороже всех павловских деревьев, то есть должна бы быть всех дороже, если бы мне не было теперь всё равно. Припоминаю теперь, с каким жадным интересом я стал следить тогда за ихнею жизнью; такого интереса прежде не бывало. Я с нетерпением и с бранью ждал иногда Колю, когда сам становился так болен, что не мог выходить из комнаты. Я до того вникал во все мелочи, интересовался всякими слухами, что, кажется, сделался сплетником. Я не понимал, например, как эти люди, имея столько жизни, не умеют сделаться богачами (впрочем, не понимаю и теперь). Я знал одного бедняка, про которого мне потом рассказывали, что он умер с голоду, и, помню, это вывело меня из себя: если бы можно было этого бедняка оживить, я бы, кажется, казнил его. Мне иногда становилось легче на целые недели, и я мог выходить на улицу; но улица стала наконец производить во мне такое озлобление, что я по целым дням нарочно сидел взаперти, хотя и мог выходить, как и все. Я не мог выносить этого шныряющего, суетящегося, вечно озабоченного, угрюмого и встревоженного народа, который сновал около меня по тротуарам. К чему их вечная печаль, вечная их тревога и суета; вечная угрюмая злость их (потому что они злы, злы, злы)? Кто виноват, что они несчастны и не умеют жить, имея впереди по шестидесяти лет жизни? Зачем Зарницын допустил себя умереть с голоду, имея у себя шестьдесят лет впереди? И каждый-то показывает свое рубище, свои рабочие руки, злится и кричит: „Мы работаем как волы, мы трудимся, мы голодны как собаки и бедны! Другие не работают и не трудятся, а они богаты!“ (Вечный припев!). Рядом с ними бегает и суетится с утра до ночи какой-нибудь несчастный сморчок „из благородных“, Иван Фомич Суриков, в нашем доме, над нами живет, вечно с продранными локтями, с обсыпавшимися пуговицами, у разных людей на посылках, по чьим-нибудь поручениям, да еще с утра до ночи. Разговоритесь с ним: „Беден, нищ и убог, умерла жена, лекарства купить было не на что, а зимой заморозили ребенка; старшая дочь на содержанье пошла...“ вечно хнычет, вечно плачется! О, никакой, никакой во мне не было жалости к этим дуракам, ни теперь, ни прежде, я с гордостью это говорю! Зачем же он сам не Ротшильд? Кто виноват, что у него нет миллионов, как у Ротшильда, что у него нет горы золотых империалов и наполеондоров, такой горы, такой точно высокой горы, как на масленице под балаганами! Коли он живет, стало быть, всё в его власти! Кто виноват, что он этого не понимает? О, теперь мне уже всё равно, теперь уже мне некогда злиться, но тогда, тогда, повторяю, я буквально грыз по ночам мою подушку и рвал мое одеяло от бешенства. О, как я мечтал тогда, как желал, как нарочно желал, чтобы меня, восемнадцатилетнего, едва одетого, едва прикрытого, выгнали вдруг на улицу и оставили совершенно одного, без квартиры, без работы, без куска хлеба, без родственников, без единого знакомого человека в огромнейшем городе, голодного, прибитого (тем лучше!), но здорового, и тут-то бы я показал... Что показал? О, неужели вы полагаете, что я не знаю, как унизил себя и без того уже моим „Объяснением“! Ну, кто же не сочтет меня за сморчка, не знающего жизни, забыв, что мне уже не восемнадцать лет; забыв, что так жить, как я жил в эти шесть месяцев, значит уже дожить до седых волос! Но пусть смеются и говорят, что всё это сказки. Я и вправду рассказывал себе сказки. Я наполнял ими целые ночи мои напролет; я их все припоминаю теперь. Но неужели же мне их теперь опять пересказывать, теперь, когда уж и для меня миновала пора сказок? И кому же! Ведь я тешился ими тогда, когда ясно видел, что мне даже и грамматику греческую запрещено изучать, как раз было мне и вздумалось: „Еще до синтаксиса не дойду, как помру“, подумал я с первой страницы и бросил книгу под стол. Она и теперь там валяется; я запретил Матрене ее подымать. Пусть тот, кому попадется в руки мое „Объяснение“ и у кого станет терпения прочесть его, сочтет меня за помешанного или даже за гимназиста, а вернее всего, за приговоренного к смерти, которому, естественно, стало казаться, что все люди, кроме него, слишком жизнью не дорожат, слишком дешево повадились тратить ее, слишком лениво, слишком бессовестно ею пользуются, а стало быть, все до единого недостойны ее! И что же? Я объявляю, что читатель мой ошибется и что убеждение мое совершенно независимо от моего смертного приговора. Спросите, спросите их только, как они все, сплошь до единого, понимают, в чем счастье? О, будьте уверены, что Колумб был счастлив не тогда, когда открыл Америку, а когда открывал ее; будьте уверены, что самый высокий момент его счастья был, может быть, ровно за три дня до открытия Нового Света, когда бунтующий экипаж в отчаянии чуть не поворотил корабля в Европу, назад! Не в Новом Свете тут дело, хотя бы он провалился. Колумб помер, почти не видав его и, в сущности, не зная, что он открыл. Дело в жизни, в одной жизни, в открывании ее, беспрерывном и вечном, а совсем не в открытии! Но что говорить! Я подозреваю, что всё, что я говорю теперь, так похоже на самые общие фразы, что меня, наверно, сочтут за ученика низшего класса, представляющего свое сочинение на „восход солнца“, или скажут, что я, может быть, и хотел что-то высказать, но при всем моем желании не сумел... „развиться“. Но, однако ж, прибавлю, что во всякой гениальной или новой человеческой мысли, или просто даже во всякой серьезной человеческой мысли, зарождающейся в чьей-нибудь голове, всегда остается нечто такое, чего никак нельзя передать другим людям, хотя бы вы исписали целые томы и растолковывали вашу мысль тридцать пять лет; всегда останется нечто, что ни за что не захочет выйти из-под вашего черепа и останется при вас навеки; с тем вы и умрете, не передав никому, может быть, самого-то главного из вашей идеи. Но если и я теперь тоже не сумел передать всего того, что меня в эти шесть месяцев мучило, то по крайней мере поймут, что, достигнув моего теперешнего „последнего убеждения“, я слишком, может быть, дорого заплатил за него; вот это-то я и считал необходимым, для известных мне целей, выставить на вид в моем „Объяснении“. Но, однако ж, я продолжаю».
Ипполит – молодой юноша, которому скоро предстоит оставить этот свет, он страдает от чахотки и полностью отгородился от мира. Молодой человек всего 17 лет размышляет как умудренный философ. Он много смотрел на грязную стену противоположного дома и в этом смотрении размышлял над разными существенными деталями бытия.
Конечно, для Ипполита, равно как для Достоевского основным вопросом является вопрос смысла существования и неизбежности человеческой гибели. Молодой человек не обладает религиозным сознанием, он ставит религию под сомнение, но при этом не впадает в уныние. Странным образом он не просто не теряет веру подобно Рогожину, который смотрит на картину Гольдбейна, но и даже утверждается в своей собственной вере.
Молодой Терентьев не верит в Воскресение, он верит во всемирный разум, в философского Господа целью которого является общая гармония и созидание мира. Поэтому Ипполит и не утрачивает веру, ведь его личная судьба, печальная и трагичная, по сути, не имеет значения для всемирной гармонии. Даже, возможно, его личные страдания и нужны для поддержания этой гармонии, для возможность мировому разуму продолжать осмыслять самого себя.
Ипполит и Рогожин – две крайности, которые невероятно близки. Рогожин уничтожает другого человека, Ипполит – себя. Тем не менее, юноша мог бы погубить и много других людей, более того, он довольно вызывающе называет свою итоговую исповедь «Aprs moi le deluge» и довольно ясно намекает на довольно глубокое понимание собственного положения.
Итак, Рогожин предстает в этой связке противоположностей примером максимальной витальности и активности. Ипполит в свою очередь – своеобразная безжизненность, он как бы вне этого мира, смотрящий на Мейерову стену. При этом характеры довольно похожие и пребывающие практически в идентичном положении.
На самом деле ничего особенного в стремительной гибели Ипполита от чахотки не существует. Ведь через этого героя автор выражает простую мысль – если Воскресение не свершилось, то каждый является приговоренным вне зависимости от наличия или отсутствия болезни, а если каждый приговорен подобным образом, то только безжалостный творец правит всем миром и никуда не уйти человеку от довлеющей над ним природы.
Несколько интересных сочинений
- Персонажи пьесы Недоросль (комедия Фонвизина)
Произведение Д. И. Фонвизина «Недоросль» показала положительные черты характера, которыми необходимо обладать каждому сознательному гражданину государства.
- Шенграбенское сражение в романе Война и мир Толстого
Одним из ярких эпизодов в романе Льва Николаевича Толстого "Война и мир" стало изображение боевого столкновения вражеских войск при Шенграбене.
- Анализ повести Знак беды Быкова
В центре событий мы видим пожилую пару, которые живут недалеко от села, куда приходят немецкие оккупанты и занимают их дом. Поначалу Петрок слушается их и делает все, что они прикажут
- Анализ рассказа Червоточина Шолохова
Шолохов написал очень много разных рассказов. И его достижением является описание открытой души простого казака. Именно здесь и раскрывается истинная человечность, красота, а также традиция классической литературы
Когда мама училась в школе, у них в классе было 17 человек. 8 мальчиков и 9 девочек. Мама училась в сельской школе. Классов было не много. Школа была одноэтажной, старой постройки.
Фрагмент из романа Ф.М.Достоевского "Идиот". Отрывок "Исповеди" студента Ипполита Терентьева, смертельно больного чахоткой.
"Идея о том (продолжал он читать), что не стоит жить несколько недель, стала одолевать меня настоящим образом, я думаю, с месяц назад, когда мне оставалось жить еще четыре недели, но совершенно овладела мной только три дня назад, когда я возвратился с того вечера в Павловске. Первый момент полного, непосредственного проникновения этою мыслью произошел на террасе у князя, именно в то самое мгновение, когда я вздумал сделать последнюю пробу жизни, хотел видеть людей и деревья (пусть это я сам говорил), горячился, настаивал на праве Бурдовского, „моего ближнего“, и мечтал, что все они вдруг растопырят руки и примут меня в свои объятия, и попросят у меня в чем-то прощения, а я у них; одним словом, я кончил как бездарный дурак. И вот в эти-то часы и вспыхнуло во мне „последнее убеждение“. Удивляюсь теперь, каким образом я мог жить целые шесть месяцев без этого „убеждения“! Я положительно знал, что у меня чахотка, и неизлечимая; я не обманывал себя и понимал дело ясно. Но чем яснее я его понимал, тем судорожнее мне хотелось жить; я цеплялся за жизнь и хотел жить во что бы то ни стало. Согласен, что я мог тогда злиться на темный и глухой жребий, распорядившийся раздавить меня как муху и, конечно, не зная зачем; но зачем же я не кончил одною злостью? Зачем я действительно начинал жить, зная, что мне уже нельзя начинать; пробовал, зная, что мне уже нечего пробовать? А между тем я даже книги не мог прочесть и перестал читать: к чему читать, к чему узнавать на шесть месяцев? Эта мысль заставляла меня не раз бросать книгу.
Да, эта Мейерова стена может много пересказать! Много я на ней записал. Не было пятна на этой грязной стене, которого бы я не заучил. Проклятая стена! А все-таки она мне дороже всех павловских деревьев, то есть должна бы быть всех дороже, если бы мне не было теперь всё равно.
Припоминаю теперь, с каким жадным интересом я стал следить тогда за ихнею жизнью; такого интереса прежде не бывало. Я с нетерпением и с бранью ждал иногда Колю, когда сам становился так болен, что не мог выходить из комнаты. Я до того вникал во все мелочи, интересовался всякими слухами, что, кажется, сделался сплетником. Я не понимал, например, как эти люди, имея столько жизни, не умеют сделаться богачами (впрочем, не понимаю и теперь). Я знал одного бедняка, про которого мне потом рассказывали, что он умер с голоду, и, помню, это вывело меня из себя: если бы можно было этого бедняка оживить, я бы, кажется, казнил его. Мне иногда становилось легче на целые недели, и я мог выходить на улицу; но улица стала наконец производить во мне такое озлобление, что я по целым дням нарочно сидел взаперти, хотя и мог выходить, как и все. Я не мог выносить этого шныряющего, суетящегося, вечно озабоченного, угрюмого и встревоженного народа, который сновал около меня по тротуарам. К чему их вечная печаль, вечная их тревога и суета; вечная, угрюмая злость их (потому что они злы, злы, злы)? Кто виноват, что они несчастны и не умеют жить, имея впереди по шестидесяти лет жизни? Зачем Зарницын допустил себя умереть с голоду, имея у себя шестьдесят лет впереди? И каждый-то показывает свое рубище, свои рабочие руки, злится и кричит: «Мы работаем как волы, мы трудимся, мы голодны как собаки и бедны! Другие не работают и не трудятся, а они богаты!» (Вечный припев!) Рядом с ними бегает и суетится с утра до ночи какой-нибудь несчастный сморчок «из благородных», Иван Фомич Суриков, – в нашем доме, над нами живет, – вечно с продранными локтями, с обсыпавшимися пуговицами, у разных людей на посылках, по чьим-нибудь поручениям, да еще с утра до ночи. Разговоритесь с ним: «Беден, нищ и убог, умерла жена, лекарства купить было не на что, а зимой заморозили ребенка; старшая дочь на содержанье пошла…»; вечно хнычет, вечно плачется! О, никакой, никакой во мне не было жалости к этим дуракам, ни теперь, ни прежде, – я с гордостью это говорю! Зачем же он сам не Ротшильд? Кто виноват, что у него нет миллионов, как у Ротшильда, что у него нет горы золотых империалов и наполеондоров, такой горы, такой точно высокой горы, как на масленице под балаганами! Коли он живет, стало быть, всё в его власти! Кто виноват, что он этого не понимает?
О, теперь мне уже всё равно, теперь уже мне некогда злиться, но тогда, тогда, повторяю, я буквально грыз по ночам мою подушку и рвал мое одеяло от бешенства. О, как я мечтал тогда, как желал, как нарочно желал, чтобы меня, восемнадцатилетнего, едва одетого, едва прикрытого, выгнали вдруг на улицу и оставили совершенно одного, без квартиры, без работы, без куска хлеба, без родственников, без единого знакомого человека в огромнейшем городе, голодного, прибитого (тем лучше!), но здорового, и тут-то бы я показал…"
=======
Все тексты сборника "Круг чтения":
Рецензии
Какая страсть погибает, не угасая... Необыкновенное лицо, нисколько не "персонаж", а живая трагедия ухода, обреченности, сравнимая с лаокооновскими муками, как потеря шанса на самое главное. Без чего ни Ротшильдом, ни Суриковым не стать... И любой удел привлекателен, ибо равен жизни, пребыванию на суетной нашей земле.
С любовью к несчастному мальчику воскресила в памяти этот отрывок.
Благодарю Вас, Капитан.
Ольга
Орляцкая 10.03.2017 13:58
Ипполит Терентьев в романе «Идиот» Достоевского — сын Марфы Терентьевой, «подруги» алкоголика генерала Иволгина. Его отец умер. Ипполиту всего восемнадцать лет, но он страдает от тяжелой чахотки, врачи говорят ему, что его конец близок. Но он находится не в больнице, а дома (что было обычной практикой того времени), и лишь изредка выходит на улицу и посещает своих знакомых.
Как и Ганя, Ипполит еще не обрел себя, но он упорно мечтает о том, чтобы его «заметили». В этом отношении он тоже является типичным представителем тогдашней российской молодежи. Ипполит презирает здравый смысл, он увлечен различными теориями; сентиментализм, с его культом человеческих чувств, ему чужд. Он приятельствует с ничтожным Антипом Бурдовским. Радомский, который выполняет в романе функцию «резонера», высмеивает этого незрелого юношу, что вызывает у Ипполита чувство протеста. Тем не менее, люди обращаются с ним свысока.
Хотя Ипполит Терентьев в романе «Идиот» Достоевского и представитель «современной» России, но по своему характеру он все-таки несколько отличается от Гани и ему подобных. Ему не свойствен эгоистический расчет, он не стремится вознестись над другими. Когда он случайно знакомится с бедным врачом и его женой, которые приехали из деревни в Петербург искать работу в государственном учреждении, он вникает в их затрудненные обстоятельства и искренне предлагает свою помощь. Когда те хотят поблагодарить его, он чувствует радость. В душе Ипполита сокрыто желание любви. В теории он протестует против помощи слабым, он изо всех сил пытается следовать этому принципу и избегать «человеческих» чувств, но на самом деле он не в состоянии презрительно относиться к конкретным добрым делам. Когда на него не смотрят другие, душа его добра. Елизавета Прокофьевна Епанчина видит в нем человека наивного и несколько «искривленного», поэтому она холодна с Ганей, и гораздо теплее она привечает Ипполита. Он вовсе не такой «реалист», как Ганя, для которого только «желудок» составляет общую основу для всего общества. В каком-то отношении юный Ипполит является тенью «доброго самаритянина».
Зная о своей близкой смерти, Ипполит пишет длинное «Мое необходимое объяснение». Его главные положения будут затем развиты в целую теорию Кирилловым из «Бесов». Суть их состоит в том, что человек пытается при помощи своей воли преодолеть всепоглощающую смерть. Если же смерти все равно должно случиться, то лучше уж покончить жизнь самоубийством, а не дожидаться ее в лице «темной» природы, лучше, если ты сам положишь себе предел. В этих рассуждениях видят влияние философии Фейербаха и Шопенгауэра.
Ипполит зачитывает свое «Необходимое объяснение» при «полном сборе» героев романа на даче у Лебедева. Там находятся и Мышкин, и Радомский, и Рогожин. После окончания этого чтения он запланировал эффектный финал — самоубийство.
Эта глава полна глубоких чувств, страдания и сарказма. Но она «затягивает» нас не потому, что воздействует на наш ум «головными» рассуждениями Ипполита о преодолении смерти. Нет, в этом признании едва стоящего на ногах от болезни юноши нас волнуют прежде всего его искренние переживания. Это отчаянное желание жить, зависть к живущим, отчаяние, обида на судьбу, злоба, направленная непонятно к кому, страдания от того, что ты лишен места на этом празднике жизни, ужас, желание сострадания, наивность, презрение... Ипполит задумал уйти из жизни, но он отчаянно взывает к живым.
В этой важнейшей сцене Достоевский издевается над Ипполитом. После того как тот заканчивает чтение, он тут же достает из кармана пистолет и спускает курок. Но он забыл вложить капсюль, и пистолет дает осечку. Увидев пистолет, присутствующие подбегают к Ипполиту, но когда выясняется причина неудачи, они начинают смеяться над ним. Ипполит же, который, похоже, на мгновение поверил в свою смерть, понимает, что теперь его прочувственная речь выглядит чрезвычайно глупо. Он плачет, словно ребенок, хватает присутствующих за руки, пытается оправдаться: мол, я все хотел сделать по-настоящему, но вот только память меня подвела. И трагедия превращается в жалкий фарс.
Но Достоевский, сделав Ипполита Терентьева в романе «Идиот» посмешищем, не оставляет его в этом качестве. Он еще раз выслушает тайное желание этого персонажа. Если бы «здоровые» обитатели этого мира узнали это желание, они были бы по-настоящему изумлены.
В тот день, когда Ипполит чувствует приближающуюся смерть от чахотки, он приходит к Мышкину и с чувством говорит ему: «Я туда ухожу, и в этот раз, кажется, серьезно. Капут! Я не для сострадания, поверьте... я уж и лег сегодня, с десяти часов, чтоб уж совсем не вставать до самого того времени, да вот раздумал и встал еще раз, чтобы к вам идти... стало быть, надо».
Речи Ипполита довольно пуганы, но он хочет сказать Мышкину следующее. Он просит Мышкина о том, чтобы он прикоснулся к его телу рукой и излечил его. Иными словами, стоящий на пороге смерти просит Христа коснуться его и излечить. Он — будто бы новозаветный человек, страждущий выздоровления.
Советская исследовательница Д. Л. Соркина в своей статье, посвященной прототипам образа Мышкина, говорила о том, что корни «Идиота» следует искать в книге Ренана «Жизнь Иисуса». Действительно, в Мышкине можно увидеть Христа, лишенного своего величия. И во всем романе можно видеть «повесть о Христе», происходящую в тогдашней России. В набросках к «Идиоту» Мышкин действительно именуется «князем Христом».
Как это становится понятно из временами почтительного отношения к Мышкину шута Лебедева, Мышкин производит на окружающих его людей «христоподобное» впечатление, хотя сам Мышкин ощущает лишь то, что он — человек, отличающийся от обитателей этого мира. Герои романа так вроде бы не думают, но образ Христа все равно витает в воздухе. В этом смысле Ипполит, направляющийся на встречу с Мышкиным, соответствует общей атмосфере романа. Ипполит ожидает от Мышкина чудесного исцеления, но можно сказать, что он рассчитывает на избавление от смерти. Это спасение — не абстрактный теологический концепт, это чувство совершенно конкретное и телесное, это расчет на телесную теплоту, которая спасет его от смерти. Когда Ипполит говорит, что будет лежать «до самого того времени», это не литературная метафора, а ожидание воскрешения.
Как я уже неоднократно говорил, спасение от физической смерти пронизывает всю жизнь Достоевского. Каждый раз после эпилептического припадка он воскресал к жизни, но страх смерти преследовал его. Таким образом, смерть и воскрешение были для Достоевского не пустыми понятиями. В этом отношении он обладал «материалистическим» опытом смерти и воскрешения. И Мышкин тоже характеризуется в романе как «материалист». Как уже отмечалось, во время написания «Идиота» Достоевский страдал от частых припадков. Он постоянно испытывал ужас перед смертью и желание воскреснуть. В письме к племяннице Соне (от 10 апреля 1868) он писал: «Милая Соня, Вы не верите в продолжение жизни... Удостоимся же лучших миров и воскресения, а не смерти в мирах низших!» Достоевский увещевал ее отринуть неверие в жизнь вечную и поверить в лучший мир, в котором есть воскрешение, мир, в котором нет смерти.
Эпизод, когда Мышкина посещает Ипполит, которому врачи дают всего три недели жизни, — это не только «перелицовка» Нового Завета, но и результат собственного опыта писателя — опыта смерти и воскрешения.
Как же отвечает «христоподобный» князь на обращение к нему Ипполита? Он как бы не замечает его. Ответ Мышкина и Достоевского заключается, по-видимому, в том, что смерти избежать нельзя. Поэтому Ипполит и говорит ему с иронией: «Ну, вот и довольно. Пожалели, стало быть, и довольно для светской учтивости».
В другой раз, когда Ипполит приближается к Мышкину с тем же самым тайным желанием, тот тихо отвечает: «Пройдите мимо нас и простите нам наше счастье! — проговорил князь тихим голосом». Ипполит говорит: «Ха-ха-ха! Так я и думал! <...> Красноречивые люди!»
Иными словами, «прекрасный человек» Мышкин проявляет свое бессилие и оказывается достоин своей фамилии. Ипполит же только бледнеет и отвечает, что не ожидал ничего другого. Только что он ожидал возрождения к жизни, но его убедили в неизбежности смерти. Восемнадцатилетний юноша понимает, что «Христос» отвергнул его. В этом и состоит трагедия «прекрасного», но бессильного человека.
В «Братьях Карамазовых», своем последнем романе, тоже появляется юноша, который, подобно Ипполиту, мучается от чахотки и которому нет места на «празднике жизни». Это старший брат старца Зосимы — Маркел, который умер в семнадцатилетнем возрасте. Маркел тоже мучается от предчувствия смерти, однако он сумел изжить свои страдания и страхи, но не с помощью рассудочности, а с помощью веры. Он ощущает, что он, стоящий на пороге смерти, присутствует на празднике жизни, что является принадлежностью созданного Богом мира. Ему удается переплавить свою неудавшуюся судьбу и страх перед смертью в благодарность перед жизнью, похвалу ей. Не были ли для Достоевского Ипполит и Маркел результатом похожей работы ума? Оба молодых человека стремятся преодолеть страх перед смертью, они разделяют отчаяние и радость, которые наполняют их жизни.
Предыдущая статья: Зоология – биологическая наука Следующая статья: Раковые заболевания передаются через постель